— Сергеевна! За подарками-то пойдёшь? Давай, поползли!
Вопрос сопровождался несильным толчком в бок — не на каждое слово Вера Сергеевна теперь соглашалась повернуться. Большую часть дня она проводила, лёжа лицом к стене. Было зябко, но двигаться не хотелось. Все занятия свелись к одному — ковырять ногтём обильно отшелушившуюся со стены краску. Стена была противного коричневого цвета, а под старой краской — другая, синяя, тоже растрескавшаяся. Вставала Вера Сергеевна нынче только в столовую да в туалет. Впрочем, о туалете лучше не вспоминать — она терпела столько, сколько могла, чтобы отсрочить поход «по нужде». По этой самой причине и есть старалась поменьше. А если добрая Наденька с кухни приносила еду прямо в «палату», как мысленно называла Вера Сергеевна помещение, в котором ей предстояло провести остаток жизни, то и вовсе не стоило выходить.
— Смотри, опять самое лучшее разберут, — добавила Анна Ивановна.
— Ох, Аннушка, скажите, тоже… — пропела нежным, как у девушки, голоском Зинаида. — Ну как там можно разглядеть — что лучшее, что не лучшее? Я, например, рада всему — люди старались, тратили своё время, собирали для нас подарочки…
— Да положили всякую чепуху, дешёвку, чего не жалко, — пригвоздила Анна Ивановна. — Совесть перед праздником успокаивают.
Анна Ивановна в прошлом преподавала биологию в поселковой школе и слыла тёткой прямой и жёсткой.
— Ложуть то, что разрешено, — вздохнула тётя Дуся, как называли её все, даже ровесники. — А если кому чего подороже положуть, другие расстроятся, обидятся… Вот как с моей шкатулочкой получилося…
Даже не поворачиваясь, Вера Сергеевна отлично представила, как по круглому, испещренному морщинами лицу тёти Дуси покатались слеза. Действительно, отвратительная история случилась тогда со шкатулочкой. Вот только «другие» тут были ни при чём. Умнее надо быть, не ставить на всеобщее обозрение такую перламутровую красоту — как будто забыла про загребущие ручки Тоньки… Тяжёлые ручищи. Уколы у неё получаются такие, что потом вся задница отваливается. Да ещё и скажет какую гадость, типа: «И чего вас, старпёров, колоть, на тот свет пора, а всё туда же — коли их, лечи! Да стой ты нормально, а то так засажу — не сядешь!»
«Она потому такая злая, что у неё личное горе», — качала головой интеллигентная Зинаида, и три оставшиеся на её лысине завитушки сочувственно тряслись. Завивалась Зинаида регулярно, без кудряшек, а также подведённых стрелочкой губ, нарисованных бровей и густо наложенных румян «в люди» — то есть в коридор — не выходила.
Медсестре Тоньке, конечно, не позавидуешь. Мужа у неё никогда не было, дочке сразу после рождения поставили отставание. Раньше, когда Вера Сергеевна ещё покидала палату, она часто встречала Лизочку в «красном уголке», как называлась комната для культурного времяпровождения. Комнату украшало старое пианино без педалей и нескольких клавиш, потасканный аккордеон, две книжные полки и бюст Ильича, разрисованный неким дедом-хулиганом так, что идеал прошлого стал выглядеть устрашающе — особенно по вечерам, при тусклом освещении. Один зуб у него залезал на губу, правый глаз был замазан чёрным, левый таращился, а незаурядный лоб венчало неприличное слово.
Восьмилетняя Лизочка в школу не ходила, должно быть, не взяли. Обычно она сидела в развалившемся кресле под полками и резала разложенные на столике книги. Вырезала страницы из одних, вклеивала в другие. Замечаний девочке никто не делал — с Тонькой никто не желал связываться. Странно, что умственно отсталому ребёнку доверили ножницы, но…
Вера Сергеевна детей всегда любила, да и они к ней тянулись. Пробовала она заговорить и с Лизочкой, но та только подняла на неё бессмысленный взгляд, посмотрела пару секунд и продолжила, высунув язык, поливать клеем одну из статей того самого «вечно живого», взирающего с постамента на это кощунство единственным глазом.
— Ты зачем это книжечку режешь? — ласково спросила её Вера Сергеевна.
— Порченые, — прогнусавила вечно сопливая Лизочка. — Чиню.
— Как же ты их чинишь, ты же странички из них вырезаешь, книжечке больно…
— Порченые, — повторила Лизочка.
Рядом лежала старая подшивка сатирических журналов. Лизочка соскребла со стола вырезанного (как ни странно, очень даже ровно) зелёного крокодила и принялась густо мазать клеем его изнанку. Как поняла Вера Сергеевна, именно ему предстояло украсить «Письма к съезду». Вождей Вера Сергеевна разлюбила давно, но вот не могла она, когда так с книжками… Читала она раньше с удовольствием, «Граф Монте Кристо» там, или повести Белкина, и вот ещё про Хаджу Насреддина помнит… да много проходило тогда интересного через её руки: сотрудники приносили подлечить книжки, сброшюровать журналы, в которых печатались романы с продолжением. Вера Сергеевна к печатной продукции относилась с пиететом, любовно. Вот и неприятно ей стало разговаривать с Лизочкой. Но она тут же себя одернула: ребёнок-то не виноват. Господь ума не дал, а мать её и вовсе не воспитывает.
— Хочешь конфетку, деточка? — Вера Сергеевна, помнится, полезла тогда в карман за батончиком. Диабета у неё, слава Богу, не было, как у Дуси, а любимые батончики дочка привозила частенько.
— Хочешь конфетку, старая клюшка? — с трудом выговаривавшая слова Лизочка, однако, уже обучилась от матери хамству. Снова подняла свои непонятные глаза и конфетку из протянутой руки не взяла. Посмотрела, посмотрела, да опять принялась за дело. Вера Сергеевна даже ругаться не стала — а смысл, если ребёнок не понимает, что говорит.
К Тонькиной грубости все привыкли. Подопечные у неё звались исключительно старыми клюшками, кошёлками или мешками с дерьмом; прибавляла она и матёрку. Жаловаться — только себе дороже. Из трёх медсестёр в учреждении осталась она одна и работала за сущие гроши. Уйди Тонька — и некому будет бинтовать, колоть, переворачивать. Палате Веры Сергеевны ещё повезло — у них нет лежачих. Благотворительных памперсов хватало ненадолго, и наступал момент, когда… «Опять обосрался, старый хрен! Когда же вы сдохнете все!» — неслось из конца коридора, если кто из сердобольных соседей не успел подать лежачему утку.
…Так вот, завидев шкатулочку, невероятным везением оказавшуюся в прошлогоднем подарке тёти Дуси, Тонька сразу же заявила: «Неблагодарные вы, бабки! Я вам уколы… а нет чтоб на Новый год подарочек мне? Я бы хоть Лизке дала, ребёнка порадовала! А вам, кошёлки, для чего эта красотища?»
Никто не осмелился спросить Тоньку, а для чего эта красотища ничего не понимающей Лизочке. Нельзя так с Тонькой, а то ещё сделает в следующий раз укол «от души», да пожелает скорее преставиться… «Молчание — знак согласия», — констатировала Тонька и подарок экспроприировала. А тётя Дуся, вспоминая свою шкатулочку, до сих пор заливается слезами.
— Зато у тебя детки здоровые, умненькие, — утешала её Зинаида.
— Только где они — эти умненькие-то? — тут же добавляла дёгтю Анна Ивановна.
Сын у Дуси с женою развёлся, уехал на заработки. Дочка продала общую с матерью квартиру и купила вместе с мужем дом в Болгарии. Живёт теперь в семье мужа, а отдыхать на море ездит — куда же мать забирать?
У самой Зинаиды деток не было. Зато был когда-то любимый мужчина, кумир, обожаемый Николя — известный оперный тенор, снизошедший однажды до своей самой преданной поклонницы, ставшей для него и женой, и служанкой, и обожательницей одновременно.
— Ах, какие презенты делал мне Николя… — вспоминала Зиночка всякий раз, получая свой благотворительный пакетик.
— Ага. Особенно после смерти тебе преподнёс… подарочек, — обрубила её Анна Ивановна.
— Ну, зачем вы так… — осуждающе трясла кудряшками Зинаида. — Он святой человек… ему некогда было о таких прозаических вещах думать!
— Сама бы напомнила, — качала головой тётя Дуся. — Ну где это видано, тридцать годков на него положила, а как помер — так за дверь пошла! Сказала бы ему заране: так мол и так, дорогой мой дружок Коленька, распишемся с тобой… не молоды мы уже, а вдруг что случится-то… Вот и случилося!..
— Как я могла? — заполошно вскрикивала Зинаида. — У нас были такие чистые отношения! А если бы он решил, что я меркантильна, что я только ради его успеха или денег, квартиры? А я его обожала, обожала просто так, за его талант, и он — обожал меня!
Детки обожаемого Николя выгнали Зинаиду из дому на другой день после похорон. Они были наследниками. Она — никем.
— По закону, ты — гражданская жена. Надо было в суд пойти, там доказала бы, что вы жили вместе столько лет. Квартира — это совместно нажитое имущество! — объясняла дурёхе Анна Ивановна. — А ты этим кровососам всё подарила!
— Ах, они просто всегда ревновали меня к отцу, вспоминали свою мамочку! Они ведь уже взрослые были, не смогли меня полюбить…
— Нет, ну как с ней разговаривать? Тьфу!
Зинаида только недоуменно смотрела на Анну Ивановну, и становилось ясно, что никогда они друг друга не поймут.
С Зинаидой можно было хотя бы поговорить. Раньше Веру Сергеевну интересовало всё: и про гастроли, и про артистов, а главное — про разные страны, города, моря… Вера Сергеевна частенько представляла себе именно море. Глянцевая и одновременно живая поверхность воды — так и хочется провести рукой, погладить, как нежную ткань. Нагретый за день песок, запах жары и свежести одновременно. Синее пространство перед глазами, только условно разделённое на небо и море, которые сливаются и вместе переливаются через горизонт к иному, загадочному и далёкому миру…
Анна Ивановна с тётей Дусей, если не затевали свары из-за пустяков, с энтузиазмом обсуждали лишь огородные дела да старые сплетни — приехали они из одного посёлка. Истории-то у всех здесь похожие. Дом у Анны Ивановны сгорел, муж умер ещё раньше, а к сыну она не пошла, хотя тот вроде звал. «Негде там у них. Да и не хочу, чтобы смотрели на меня — ждали», — отрезала Анна Ивановна. С невесткой они не ладили, сын выпивал частенько. Впрочем, её иногда навещали.
А вот Вере Сергеевне, действительно, грех жаловаться — вот её-то уж точно любили. И никто в том, что она здесь оказалась, не виноват. И жила она хорошо, не болела, и работала почти до восьмидесяти, и квартирка у них хоть небольшая, но уютная имелась, и отдыхать целых три раза ездила — один раз в Анапу (на море!), два — в санаторий от профсоюза. Там, правда, даже речки не было… Могла и ещё поездить, подружка у неё в профкоме работала, да не хотелось семью оставлять, а потом дочери помогать пришлось. На работе Веру Сергеевну ценили, кто лучше неё мог переплести огромный талмуд или красиво сложить чертежи? И муж достался хороший, не пил, не обижал, вот только рановато умер. Дочка, правда, со своим развелась, и квартиру пришлось разменять. Зять в коммуналку поехал, а они оказались в двадцати метрах втроём, с внученькой ещё. А потом и внучка подросла, вышла замуж, привела парня к себе. Кое-как ютились, ширмы двигали, на одной кровати с дочкой спали, ну а как Мишенька родился, так Вера Сергеевна сама и предложила — ну безвыходная же ситуация! Не хватало ещё, чтобы и от внучки муж ушёл… А дочь — и сама уж пенсионерка, но в детском садике её ценят, она там воспитательницей. Вот
