Я помню, как он вышел к нам со своим маленьким барабаном. Пионерский такой барабанчик, знаете, с красненькими боками, с лямочкой, перекинутой через плечо. На пластике было что-то написано, я не разглядел. А сам парнишка - рыжий, веснушчатый, голубоглазый. Смотрел по-особенному: строго, устало, словно надоели ему все.
Помню, как "доброжелатели", в виде двух высоких, стройных пианистов (никогда не любил этих заносчивых шпал), подошли к нему и стали язвить:
- Ты там что, будешь играть на нём такое?
- А горн взял?
- Парт билет покажи!
А, потом, залились лошадиным гоготом. Парень ответил:
- Шутить - это хорошо. Шутить - здорово.
Его синие глаза поднялись, немного прищурились.
- Ваши гадкие клавиши сделаны из дерева. Хотя, знаете, мне больше нравится тот факт, что раньше клавиши облицовывали костью. Лучше, конечно, человеческие, тогда звук становится тоньше и интереснее. Вкусный такой. А дерево - оно звучит по-другому. Мёртво. Вот у меня, вместо пластика на барабане, кожа. Настоящая человеческая. Звук чудесный. Мелодия...
- Ты - придурок? Извращенец?
- Хотите проверить? - улыбнулся парнишка.
Пианисты фыркнули и отошли ждать своей очереди, а рыжий погладил пластик барабана, улыбнулся и потом поцеловал его. Жутковато смотрелось.
В тот день я провалился. Экзаменатор уничтожил меня первым же вопросом: "А сыграйте-ка нам Вивальди "Лето"!". Я поперхнулся собственной слюной, оттопырил пальцы, вспоминая первые аккорды, но так ничего и не смог. Посмотрев с грустью на старичка в костюмчике, я спокойно встал и вышел с диким желанием расколотить гитару об его лысую голову.
На пороге института я встретил всё того же парнишку. Он стоял, наблюдая за голыми деревьями, и курил. Я снова посмотрел на его барабан - пластик был немного темнее обычного, а рыжий не обращал на меня внимания, чему-то улыбался, смотрел в пустоту.
Заговорил неожиданно, тихо, я его услышал:
- C, D, E, F...
- А?
- Аккорды, Вивальди, Лето... Начинается, вроде так.
Он не смотрел на меня.
- Откуда знаете про Вивальди? Ясновидящий?
Парнишка горько усмехнулся.
- Подслушивал. Привычка такая - подслушивать. Ничего не могу с собою поделать!
- В холле стояли и слушали в замочную скважину?
- Ага, - кивнул он, - отучать уже поздно.
Мы помолчали.
- Послушайте, - подошёл он ко мне, копошась во внутреннем кармане своей куртки, - это, конечно, никому не интересно, да и Вам, скорее всего тоже, но отдать всё равно некому, а Вы - наверное, единственный, кто сегодня со мной говорит.
Парнишка достал маленькую, потрёпанную тетрадку и протянул её мне.
- Возьмите!
Я покосился.
- Что это?
- История.
- Мне? Зачем?
- Почитаете, - мотнул он головой, улыбаясь.
Я протянул руку и взял тетрадку, он развернулся и пошёл в холл, на ходу громко говоря в пустоту. Видимо, ему действительно было неважно, кто я и зачем тут.
- Моя очередь. Сегодня я, видимо, последний. А тетрадку почитайте. Занятно, думаю.
- Что за бред? - вырвалось у меня.
- Мы играем то, что хотим играть, мы любим тех, кого хотим любить. Удачи!
Он скрылся в дверях, а я стоял и глядел на тетрадку: белая, с грязными углами. Открыл первую страничку, там, размашистым, кривым почерком написано:
"Музыка - это эротика, помноженная на жестокость и боль, радость и счастье. Но, всё же, это эротика. Жёсткая, ужасная...".
Захотелось отдать тетрадку, кинуться за владельцем. Я вернулся в холл, но, кроме парочки начинающих музыкантов, мирно ожидающих своей очереди, там никого не было. Незнакомец зашёл в аудиторию, подумал я.
Потом, послышался шум, крики, звук, похожий на лопающиеся пузыри. В аудитории что-то произошло, подумал я, вспоминая последние слова юноши.
"Сегодня, я, видимо, последний".
Экзаменаторов и парнишку, нашли в аудитории с лопнувшими, будто воздушные шарики, головами. Полы и стены пестрели розовыми мозгами, а рядом с телами лежал маленький барабан, тоже покрытый остатками лопнувших голов. Такая вот музыка, мать её.
Через тридцать минут я был дома, кинул на стол тетрадку, плюхнулся на кровать и смотрел в потолок, долго и упорно, словно там что-то должно было вырасти. По телу гуляла какая-то дрожь, волнительное ожидание чего-то. Я посмотрел на тетрадку, а перед глазами сразу предстало тело без головы, с перекинутым через плечо барабаном. Поёжился. Перевернулся, попытался уснуть.
Солнце только заходило за горизонт, а я привык засыпать в часиков так двенадцать, поэтому, встав с жёсткой кровати, я подошёл к столу и посмотрел на тетрадку. Взял. Открыл и перевернул первую страничку, на которой было написано про эротику. Почерк поменьше, не такой размашистый:
"Искать любовь - это извращение. Только конченые наркоманы втыкают иглу в вену, чтобы постигнуть счастье. А счастье, как и всё на свете связанное с чувствами, приходит само. Приплывает вместе с течением...
17 ноября.
Она пришла сама.
Тук-тук-тук...
- Кто там?
- Откройте, врач...
Врача я жду давно. Открыл. Но, вместо привычной Лидии Васильевны, на пороге стояла она, маленькая, миленькая. Нет, я бы даже сказал безмерно красивая. Что обычно пишут, чтобы описать красоту девушки? Подчёркивают большие глаза, какие-то там правильные черты лица... Так смешно. Что такое правильные черты лица? Хорошо. У моей гостьи черты лица были правильными - круглые, как у всех, а не треугольные. Что там пишут про глаза? Большие и, почему-то, обязательно голубые. Глаза средние, не большие и не маленькие, немного раскосые, в меру, конечно. Карие. Что там ещё? Нос? Подбородок? Скулы? Всё на месте. Слава богу...
- Можно пройду?
- Да, да, - засуетился я.
Ещё бы, ведь должна была придти толстенькая старушка, а на пороге самая настоящая девушка. Красивая. Фигуристая. Впустил.
Туфельки соскользнули с миниатюрной ножки, девушка протопала в зал, словно уже знала куда идти.
- Проходите! - сказала так, будто не она, а я пришёл к ней в гости.
Сидим, значит. От неё вкусно пахнет, девушка померила мне давление, а одним пальчиком дотронулась до запястья. Я дрогнул. Медсестра посмотрела на меня, улыбнулась. Тёмные глаза сверкнули.
"Ведьма" - подумал я.
- У вас - рак прямой кишки, так? - спросила девушка, словно мы говорили о простуде. Но мне понравилось. Жалость - омерзительна. Жалость, как гниющая плоть.
- Да.
- Давление в норме, - произнесла она, смотря мне прямо в глаза.
И, вот, тогда я и влюбился. Теперь я понял, что это значит. Не пошлая, киношная любовь, от которой блевать тянет. А, вот она! Хотелось проникнуть в эту девушку, и так и остаться с ней, на веки вечные, одним единственным организмом.
Эх, жаль врачи ставят мизерные сроки. К весне, мол, помрёшь. Слишком мало времени нам с нею останется тогда. А то, что мы будем вместе, я не сомневался.
Она ушла. А я обнаружил, что девушка, так и не представившаяся, оставила на полке свой телефон. Шестое чувство меня ещё не подводило, слава богу!"
Любовная ересь, подумал я, отводя взгляд от тетради. Покойный убийца-извращенец подарил мне тетрадку, чтобы я почитал, как он кадрил баб? Я снова глянул на исписанные листки.
"Наверное, наши желания - самое сильное, что может быть на этом свете. Если мы захотим, то уродство станет красотой, страх - радостью, а время остановится. Если мы хотим - хрустят горы и высыхают моря...
19 ноября. Как и ожидалось, она вернулась. Без своего белоснежного халатика, в лёгкой курточке, в юбочке, чёрных колготках и сапожках. Тёмные волосы укрывали плечи. Лёгкий макияж. Такие подробности ни к чему, конечно, но, когда любишь, даже жирная складка - бархат.
- Я забыла у Вас телефон, - улыбнулась она.
- Конечно, проходите, - забегал я.
- Можно, снять куртку?
- Вы надолго? - спросил я, укоряя себя за бестактность.
- Звёзды говорят, что у нас сегодня будет секс.
Я опешил. Закашлялся. А сверху, у соседей, кто-то завыл, так громко, что мы с девушкой подняли головы.
- Умрёт скоро сосед твой. Сердце остановится. Числа двадцатого ноября.
Я побледнел. Она рассмеялась.
- Коньяк есть? Или водка?
- Водка есть, - прохрипел я.
- Буду, - кивнула она и прошла на кухню без приглашения.
Вот действительно, подумал я, любовь нашла меня сама. Я посмотрел на потолок. Сосед снова завыл. Что-то загрохотало. Со стены посыпалась штукатурка. Моя гостья крикнула мне из кухни:
- Ошиблась немного. Остановилось сердце. Ты идёшь?
Мы выпили по одной, молча. Она улыбалась и гладила, изредка, меня по щеке; внутри всё переворачивалось, а внизу живота витало приятное чувство.
Она - красавица, но слишком заносчивая и самоуверенная. Она не жалеет меня, как другие. У нас с ней был секс в этот вечер... И ночью тоже.
Потные, голые, мы стонали на кровати в моей скромной однушке, а наверху рыдала жена покойника, и этот плач возбуждал нас. Её точно. Каждый раз, когда стенания этажом выше становились громче, Лана (так её звали), вскрикивала, смеялась, сидя сверху на мне, царапала мою тощую грудь. Её щёки раскраснелись, глаза сверкали, а рот перекосило. На минуту, я почувствовал, что мои пальцы трогают что-то жидкое, вязкое, холодное. Не прекращая двигаться, я отдёрнул руки от её ягодиц, потом снова дотронулся. Странное чувство исчезло. Только, вот, её лицо... Она рычала, обнажая белоснежные зубы, волосы тёмной тучей налипли на лицо. Лана царапала меня всё сильнее, а наверху рыдала женщина над трупом мужа. В какой-то момент стало так больно, что я вскрикнул, Лана рассмеялась, задвигалась быстро и неприятно, откуда-то повеяло холодом и тоской. Она вскрикнула одновременно с громким воплем этажом выше и упала на меня. Тут же уснула.
Лана ушла утром. Чмокнув меня в щёку, помахала ручкой, будто мы были брат и сестра. Я смотрел ей вслед, вспоминая не прекрасное тело и сумасшедший секс, а свои пальцы, утопающие в чём-то жидком и холодном".
Я перевернул страницу, и немного вздрогнул. Написанные авторучкой буквы, расползлись от красных, жидких пятен, пролитых на бумагу. Кровь. Сомнений быть не могло. С омерзением, я бросил тетрадь и лёг на постель, в голове что-то гудело. "Да она чёртова ведьма, думал я. В чём-то холодном и жидком..."
"Секс - это музыка. Один музыкант, второй - инструмент. Кто-то играет, кто-то играется... А мы играем то, что хотим играть. Это точно.
22 ноября
Она пришла по расписанию, в белом халатике, волосы стянуты в конский хвост. Дверь открылась, и я увидел её лучезарную улыбку. На третьем этаже сдавленно говорили голоса. Хоронят, понял я и впустил Лану.
- Как твоя, - она кивнула в район моего живота.
- Нормально. Боли есть, но уже не такие. Ты меня лечишь, - я улыбнулся.
Она посуровела и сказала:
- Наверное, я люблю тебя.
- И я тебя, - почти вскрикнул я и потянулся к ней.
- Подожди, - отодвинула меня Лана, - водка осталась?
Мы выпили. Помолчали. Потом выпили ещё.
В подъезде послышался шум.
- Гроб спускают, - сказала она, жуя колбасу, - люди - такие мазохисты. Что за прелесть наблюдать гниющий труп у себя дома целые сутки?
Я пожал плечами, смотря на её ноги, облачённые в тёмные чулки. Потом, шум сменился диким грохотом, криками и рыданиями, а Лана, вдруг, дико рассмеялась, колотя по столу маленьким кулачком.
- Уронили, черти, - сказала она, - труп такой по лестнице: бум, бум, бум! Синие ручонки выбились из-под простынки, башка смешно мотыляется...
Я слушал её, и хотелось плакать. Что в этом смешного?
- Пошли, - она
