цветным шарфом с кистями, крутились три молоденькие женщины, схожие ростом, худобой, макияжем и одеждой – короткими до пояса курточками и узкими брюками, вызывающе обтягивающими ноги, стройные и не очень. Иногда к этой компании подходили мужчины в начищенных блестящих туфлях, кивали девушкам, обнимались или здоровались за руку с рыжебородым, смотрели в его приборы, болтали, посмеиваясь, или курили.
Сколько-то постояв вблизи эстетов, Иванов встроился в общий людской поток, текущий основным прогулочным маршрутом вдоль клином спускающихся к воде бетонных плит.
Здесь было много молодежи. Иванов встречал, конечно, и местных старожилов: деда с застывшим выражением лица, негнущейся спиной и палкой, постукивающей железом; другого деда, улыбчивого, опирающегося с левого бока на палку, с правого – на костыль с удлинением под локоть, немного скособоченного и, несмотря на это, удивительно быстро перебирающего ногами; пожилую семейную пару, вышагивающую под ручку; компанию из пяти-шести молодящихся бабушек и некоторых других примелькавшихся стариков, – но незнакомых и молодых лиц все равно было значительно больше. Оснащенные современной техникой школьники и студенты, молодой служивый и рабочий люд, – и особенно, женская его половина, – фотографировались и фотографировали все подряд, не только солнце. Слабые волны общего радостного возбуждения, более ощутимые вблизи шумных групп и компаний, к чувству соучастия в масштабном представлении присовокупляли нечто похожее на то единение или притягивающее взаимодействие разных сущностей, о котором писал Бухман.
Чтобы глубже проникнуться общим чувством, Иванову надо было соучаствовать – смотреть на солнце. К сожалению, на берег он вышел неподготовленным – без черных очков, кусочков коричневой целлюлозы, старых дискет, хоть какой-то ерунды, защищающей глаза, которой пользовались люди вокруг. А попросить стеснялся. Так и шел, поглядывал на солнце за высокими барашками облаков и полупрозрачной белесой пеленой, снизивших силу добивающего до земли света, пока не сообразил, что можно постараться прищуриться, еще больше уменьшив проникающий в глаза световой поток. Сообразив, он стал смотреть на прикрытое скромной кисеей солнце и щурил глаза до тех пор, пока не разделил солнечное сияние и очертания круга. Теперь ему было четко видно темную часть солнечного диска, закрытую наплывшей луной, и яркий белый остаток в виде серпа, возлежащего на синем небе.
Иванову понравилось щуриться. Каждые две-три минуты он останавливался и всматривался в солнце, дожидаясь момента прояснения образа. Его остановки понемногу складывали кадры вселенского движения, в котором у прячущегося солнца сначала был выше правый край серпа, потом, соответственно относительному движению луны, правый рог сравнялся с левым, потом стал ниже. Случайным образом видимый с Земли размер ее спутника был равен размеру светила – вот и еще один аргумент к бесконечному спору боголюбов с богоборцами. Даже сегодня, когда треть солнца всегда оставалась открытой, в пиковый момент заметно потемнело и вдруг порывами задул ветер, поднимая земную пыль, – чем не знак? К тому же буквально через минуту ветер стих, точно опомнился, а темнота эффектно отступила.
В перерывах между наблюдениями за затмением Иванов смотрел на людей вокруг, на реку с подтаявшими у берегов ледяными полями, на редких уток, радующихся открытой воде. Утки, между прочим, казались ему после солнечных просмотров синими. Только изредка, когда они поворачивались к нему носом или хвостом, синий цвет возвращался в изумрудно-перламутровый окрас голов селезней. Подстроившись же против течения и ветра, боком к Иванову, утки опять становились для него сплошь синими птицами, – в цвет неба около солнца через прищуренный взгляд. Такими он уток раньше не видел: одна, две и три синие птицы, одни селезни, – плавали в прибрежной полосе и в промоинах на середине реки.
Набережная заканчивалась причалами с широкой и пыльной асфальтовой площадкой.
На площадке стояли две малолитражки с поднятыми задними дверями.
Ближним был «Гетц». Сзади него трое двадцатилетних парней с деловым видом крутились возле стоявшего на асфальте кальяна, по очереди присасываясь к трубочке.
В дальнем углу площадки, над «Судзуки», механическим шмелем гудел самодельный летательный аппарат, поднимаемый пятью вертолетными винтами, расположенными по углам крестообразного фюзеляжа и в центре. Внизу к аппарату клейкой лентой был примотан похожий на кирпич аккумулятор, а еще ниже, над узкими посадочными трубками-салазками, закреплена крупная камера, ориентированная на светило.
Беспилотником с радиопульта управлял здоровый шустрый толстяк с розовыми щеками и темно-русыми кудрями, в камуфляже и военных берцах. Ему помогала брюнетка – в черной куртке ниже колен, худая и маленькая, особенно тонкая на фоне своего парня.
Похоже, Иванов видел пробные полеты самоделки. Она несколько минут висела в воздухе, на высоте 50-ти метров, поворачиваясь объективом камеры в сторону солнца, потом снижалась на подставленные под салазки руки толстяка, уже с вертолетом в руках возбужденно кричащего управлявшей пультом девушке: «До конца тяни рычаг, до конца вниз!»
Девушка с парнем были в круге почти постоянного внимания. К ним доходили зеваки, полеты их аппарата и сам аппарат в руках парня и на асфальте фотографировали, отчего парень был немного взвинчен. Его девушка скромничала, спокойно выполняла команды, не обижаясь на крик, и говорила так тихо, что ее слов слышно не было.
Поставив вертолет на асфальт, парень забирал у нее пульт, снова запускал двигатели, разом поднимавшие облако пыли радиусом в десяток метров, которая медленно оседала, кружась, по мере поднятия вертолета на высоту.
Двинувшись обратно, Иванов опять осмотрел ребят возле кальяна. Обычные на вид, они были явно не отсюда: налаживали свой блестящий сосуд, чего-то сливали и переливали, толкли, шуршали в багажнике машины – другие люди, солнечное затмение и полеты самоделки им были неинтересны.
Пока Иванов ротозейничал, небесное представление покатилось к финишу: левый рог у солнца уже почти пропал и только десять или немногим больше минут осталось луне хоть на какую-то экранировку.
– Тоже гуляете, Петр Петрович? – неподалеку от моста через реку ему встретился добродушный Леша Горевой в компании со своим ровесником из соседнего отдела и недавно устроившейся в институт и замелькавшей последние дни на их этаже молодой веснушчатой дамой в красном пальто и с огненно-рыжими крашеными кудряшками непокрытых волос, падающих почти до плеч.
Почти сразу после Леши с друзьями рядом остановилась курносая девушка на велосипеде, в вязаной шапочке с помпоном.
– Видели затмение? – дружелюбно спросила она Иванова, как знакомого. Пока он думал, что отвечать и надо ли, посмотрела на солнце сквозь коричневую пленку и покатила дальше.
Петр Петрович посмотрел в удаляющуюся спину беспечной молодости с грустью и сомнением в пользе проживаемой им жизни.
В его голове солнце и луна, жгущий глаза прямой свет и мягкий отраженный завязались с обрывками мыслей о недостижимом напрямую абсолютном знании, которое может сжечь, и знании посильном, отраженном людьми. Среди многих посильно отражающих светлячков он видел ярких, уверенных в себе, и видел не очень уверенных, вроде Бухмана и себя, всю жизнь сверяющих направление на истинный источник.
Иванов загадал, где сейчас мог быть Бухман.
Вряд ли он был среди зевак. Если и гулял, то на другом, северном и гордом старинными каменными домами берегу реки. Его отстраненность была очевидна Иванову на подсознательном уровне, несмотря на все призывы профессора к неминуемому единению как закону жизни. И также бессознательно ноги сами подняли его на мост и повели по нему на другой берег, как будто на встречу.
Очнулся и переборол себя Иванов, будучи уже на середине моста. Остановился. Невольно посмотрел вниз.
Под ним было стронувшееся и временно задержанное каменными опорами ледовое поле с неровными темными проталинами и круглыми следами рыбацких лунок. Метрах в 30-ти перед мостом лед треснул поперек. Край нового поля частично налез на старое и замер, предсказывая скорый ледоход. Дальше до поворота отделившийся от берегов лед повторял речную дугу единым массивом – мирный сонный лед, пока не подозревающий о скрытой в нем разрушительной силе, которая, впрочем, может и не проявиться, истаяв на месте.
Зрелища на сегодня было достаточно. Вдохнув до края свежего воздуха, Иванов повернул к институту. Если Бухман и был на том берегу, сказать ему пока было нечего.
***
Бухмана в день затмения на берегу не было: он уже неделю не выходил на улицу, опасаясь заболеть. В горле Михаила Борисовича першило, и мнилось нехорошее в бронхах, которые он особенно оберегал, считая наиболее ослабшей частью своего организма. Лечился профессор домашними средствами: полоскал горло травяным сбором и пил собственного приготовления отвар из сосновых почек, которые с тех пор, когда решил беречь дыхательные пути, собирал в нужную пору зелеными, сушил и пользовал, как его научили.
В некоторой степени Бухман был даже рад возможности побыть дома. Очень тяжело последнее время было читать лекции студентам, которые не хотели учиться. Нехотение молодежи с каждым годом прогрессировало, с этим надо было что-то делать, но что, он не знал. Знал только, что любимое вроде бы дело превращается в тяжелую ношу, от которой все чаще хочется отдохнуть.
В домашней обстановке можно было не только отдохнуть, но и спокойно подумать, например, что делать с Ивановым, сидевшим занозой в его голове.
Все-таки нашелся человек или даже несколько людей, заинтересовавшихся тем, над чем работал Бухман, но не очень точно его понимавшим. И надо было обязательно им отписать, хотя бы из чисто человеческих соображений. Вот только письмо у Бухмана никак не складывалось, и если бы не это случайное недомогание и не солнечное затмение, настроившее Иванова на Бухмана, ответ мог не сложиться. Но недомогание и затмение случились, в результате чего и как раз в тот момент, когда Иванов шагал по мосту будто бы к Бухману, профессор плюнул на свои сомнения и решил выслать Иванову то, что у него получилось написать, не догадываясь, конечно, что укладывает свое решение в ряд независимых от воли событий – вроде того, когда вдруг вспомнишь знакомого человека, и он тут как тут, как будто ждал, когда его вспомнят.
«Уважаемые Петр Петрович и соавторы! – препроводил профессор свою записку. – Спасибо за благожелательное отношение к моему спорному письму и конструктивные замечания. И всё же, признаюсь честно, после вашего ответа и до сих пор меня гложет мысль, что оптимизм вашего письма не вызывает во мне соответствующего ответного оптимизма. Причины – в прилагаемом файле. Я долго не хотел отправлять этого письма, но всё же решился».
Бухман оговорился, опасаясь быть неверно понятым. Ведь прочитав первый же абзац в его файле: «Во-первых, никакими деньгами природу не купишь даже «при сравнимом с «невидимками» уровне финансирования» исследований (да и к тому же «где деньги, Зин?»).
