талантливо сыгранной им роли Гамлета). Оба приехали в Москву после значительного перерыва: Аметистов – в 1926 году (после пяти лет вдали от Москвы), Бендер – в 1927 году. Оба норовят урвать свою долю от больших средств, отпускаемых властью на пропаганду: Аметистов торгует портретами вождей (похитил в политотделе в Баку 50 экземпляров), Бендер планирует получить аванс под замысел картины «Большевики пишут письмо Чемберлену» (конечно, его смущает, как отнесутся заказчики к перспективе увидеть вождей голыми до пояса и в гигантских папахах). У обоих были проблемы с властями: Бендер сидел в 1922 году в Таганской тюрьме, Аметистова, как он говорит, «по ошибке расстреляли в Баку» (совершенно невинного, удачно попал под амнистию), а позже сидел за незаконное использование чужого партбилета. Оба заявляют после всего этого – будто бы «чтут уголовный кодекс» (Бендер: «это моя слабость»), но оба то и дело шалят, более или менее серьёзно. Аметистов, в конце концов, похитил у приютившей его кузины-работодательницы все её сбережения; многоженец Бендер у очередной жены – Грицацуевой забрал, помимо гамбсовского стула, золотую брошь, золотой же браслет, шесть золочёных чайных ложечек и чайное ситечко (хоть и говорил, что «грабить бедную вдову – типичное пижонство»). Оба не хотят строить социализм, Бендер говорит об этом напрямую. Оба стремятся за рубеж, Аметистов – в Париж или в Ниццу, Бендер – в Рио-де-Жанейро.
Но так же очевидны и различия: Бендер намного ярче, содержательнее, масштабнее Аметистова. Он на 12 лет моложе Аметистова: Аметистову, когда мы с ним знакомимся, 38 лет. Когда знакомимся с Бендером, ему 27 лет, когда расстаёмся – ему 33 года. Бендер – атлетически сложенный «красавец с черкесским лицом», с лицом, словно выбитым на монете. Невозможно представить себе Аметистова ни организовавшим последовательное разбирательство преступлений Корейко, ни устоявшим в реальном физическом единоборстве с Корейко. Аметистов – картёжник, наркоман; Бендер – человек без слабостей. Аметистов везде наследил, каждый раз не знает, каким именем назваться, чтобы не влипнуть. У Бендера тоже есть коллекция паспортов, но – лишь для особых случаев, он называет себя своим именем от начала первого романа до конца второго. Аметистов беспечно треплется об особенностях своего прошлого, о родовых имениях, о службе при дворе (также как далее – о службе в Париже у модельера Пакэна) и в кирасирском полку (с туманными намёками на своё очень высокое происхождение), но также и о том, что был боевиком («одно время на Кавказе громадную роль играл»), о том, что вышел из партии из-за «фракционных трений», о горячей полемике с самим Калининым, и всё это - по пустякам, лишь для времяпрепровождения и чтобы пустить «пыль в глаза». А у Бендера – всё функционально, если он («благодаря Воробьянинову») «приближен к императору» - то только в связи с конкретным «вышесредним шантажом». Так и с их острыми политическими шутками. Аметистов, сожалея, что Зойка не допускает в свой притон карты, говорит «это не марксистский подход»: чудесная шутка, но очень отвлечённая. А когда Бендер говорит: «будем действовать по-марксистски, предоставим небо птицам», он, солидарный в этом пункте с большевиками, действительно заявляет о своём позитивизме-атеизме.
Аметистова мы видим в качестве подчинённого, встроенного в Зойкино предприятие. Бендер практически всегда автономен. Его помошники своей заурядностью подчёркивают его масштаб: в Бендере есть что-то от Наполеона (у него наколка на груди – Наполеон с пивной кружкой), от Шерлока Холмса (как и знаменитый сыщик, он пользуется услугами уличных мальчишек для добывания нужной информации), у него неповторимый одесский шарм. Бендер подавляет всех своей невозмутимостью и находчивостью.
РОКК
Достаточно привлекательно предложение Е.Толстой-Сегал 12 видеть Андрея Платонова в двух персонажах Булгакова: в Рокке из повести «Роковые яйца» и в кооператоре Василии Петровиче из «Записок покойника». Появление Александра Семёновича Рокка сопровождается многими зловещими предзнаменованиями. Первая же реакция профессора Персикова на него: «ах , чёрт!» При второй встрече с Рокком в Цекубу, на малиновом ковре лестницы профессору стало нехорошо, чем-то чёрным заслонило люстру, почудилась гарь, показалось – кровь течёт липко и жарко по шее. Но, анализируя предзнаменования, нужно быть внимательным и не торопиться с выводами. Может быть, дело не в самом Рокке, а в бумаге из Кремля, которую он принёс. Ведь «страшные трубы» и «вопли Валькирий» звучат сразу же после звонков из Кремля и из ГПУ. Такое прочтение намного лучше увязывается с главой «История в совхозе». Именно здесь сообщены основные данные о Рокке, позволяющие предполагать, что речь идёт именно о Платонове: Рокк редактировал огромную газету и, как местный член высшей хозяйственной комиссии, прославился своими изумительными работами по орошению Туркестанского края. Предположив такое, мы прочитаем здесь главные слова, сказанные Булгаковым о Платонове в 1924 году. «Нужна была именно революция, чтобы вполне выявить Александра Семёновича. Выяснилось, что этот человек положительно велик, и, конечно, не в фойе “Грёз” ему сидеть» (в 1917 году Рокк сменил флейту на маузер). Панегирический тон высказывания побуждает, казалось бы, прочитать его как ироническое. Однако весь контекст и, прежде всего – соседние строки решительно противятся такому прочтению. Начинается абзац с констатации - Рокк играет на флейте «нужно отдать ему справедливость, превосходно». Коль скоро речь идёт о Платонове, то, значит, о его писательском мастерстве. Волшебные грёзы, в которых Рокк-Платонов пребывал до революции, это – грёзы о самой революции, о тех благах, которые она якобы должна принести. Упомянут, наконец, и «кипучий мозг» Александра Семёновича. Рокк производит крайне неприятное впечатление на профессора Персикова, но типичных признаков, которые характерны для булгаковских чертей, он лишён: копыт, хромоты и, самое главное – бегающих глазок. Наоборот, у него плоские ступни, никаких признаков хромоты и внимательные глаза, выражающие не только самоуверенность, но и, в соответствии с ситуацией, - любопытство, изумление, почтение. Такие глаза мы называем откровенными, честными. Другие, с бегающими глазками, старались произвести благоприятное впечатление на профессора, а Рокк (Платонов) не заботится о производимом впечатлении, и на таком фоне его поведение действительно выглядит развязным («было что-то развязное»). Маузер Рокка, его обмотки со штиблетами – только гротесковые аксессуары, создающие зрительный, пластический образ внемодного, отстающего от жизни комиссара, одержимого идеалами революции. Профессор Персиков удивляется: почему вы – умный, талантливый – с ними? Кроме неактуальности облика Булгаков предъявляет Рокку-Платонову и другой счёт – высказывает как бы сомнение в достаточной его грамотности. Рокк трижды применяет ненормативную форму вежливости «извиняюсь», а один раз высказывается следующим образом: «хоть слонов можно вырастать, не только цыплят». Видимо, Булгаков напоминает младшему собрату по перу, что некоторые из его стилистических волшебств могут быть приняты за недостаточно твёрдое владение элементарными правилами русской речи. Такое явление было в ту пору вполне обычным среди пишущей братии – вспомним малограмотного Бронского с его Валентином Петровичем. В текстах Платонова я ничего подобного не замечал, ни от других не слышал. А вот товарищ Платонова Пильняк в этом смысле совсем не безупречен. Узнаваема кожаная куртка Платонова 13 . Как уже упомянуто, Рокк «странно старомоден. В 1919 году этот человек был бы совершенно уместен на улицах столицы, он был бы терпим в 1924 году, в начале его, но в 1928 году он был странен». Возможно, в конце 1924 года Платонов со своей не вполне растраченной верой в идеалы революции выглядел странновато (если не вникать в детали). Умному человеку пора было бы поостыть со всеми этими глупостями. Но соль этого текста также и в другом. «В то время, когда наиболее отставшая часть пролетариата – пекаря – ходили в пиджаках, когда в Москве редкостью был френч – старомодный костюм, оставленный окончательно в конце 1924 года…» Многозначительная булгаковская скороговорка. Пора уже отказаться от френчей, отказаться от идеи военного лагеря, готового броситься на заграницу с кольями, когда ситуация покажется подходящей. В начале 1924 года, при Ленине ещё продолжалось по инерции это сумасшествие, но теперь-то время образумиться, возвращаться к нормальной человеческой жизни. Вот чего хотел Булгаков, вот к чему призывал, на что надеялся! 14 Но начальство ещё долго щеголяло во френчах…
В.В.Гудкова выделяет в трёх повестях («Дьяволиада» , «Роковые яйца» , «Собачье сердце») некий тип социально опасных дегенератов , которым противостоит главный герой – носитель общечеловеческих ценностей и высокой культуры ( да и сам Булгаков ). Это – Кальсонер, Рокк, низкий человек на кривых ногах, убивающий профессора Персикова, Шариков. Рациональное зерно в такой типизации, несомненно, есть. Однако с включением Рокка в этот ряд не следует торопиться. Он не низкорослый, ничего не сказано о его кривых ногах. Но, главное, у дегенератов не бывает таких живых глаз (см. выше). Если можно вообразить дегенерата – редактора «огромной газеты» (о качестве продукции мы не знаем), то обеспечившего орошение целого края и превосходно играющего на флейте – никак нельзя. Да, с первого взгляда Рокка трудно отличить от других персонажей этого ряда, но – только с первого взгляда.
В завершение разговора о Рокке следует упомянуть, что его жену зовут так же, как и жену Платонова – Марией. В принципе, имя распространённое, возможно и простое совпадение. Если же имя героини выбрано не случайно, оно говорит о степени внимания Булгакова к Платонову, о достаточно хорошей осведомлённости Булгакова о Платонове.
Е.Толстая-Сегал отмечает, что Платонова напоминает также «Василий Петрович из Тетюшей» 15 в «Записках покойника» («Театральном романе»), поскольку опекает Василия Петровича Егор Агапёнов – достаточно явная карикатура на Пильняка, с которым Платонов тесно сотрудничал в конце 20-х годов. Василий Петрович – деверь Агапёнова и живёт у него, он не писатель, а кооператор. Максудов успешно отбился от попыток Агапёнова переселить к нему Василия Петровича. Василий Петрович полон неких жизненных наблюдений, представляюших интерес для писателей. Вот всё, что сообщено о нём. Тем не менее, он занимает в воспоминаниях Максудова о встрече с «цветом литературы» какое-то несуразно значительное место, чуть ли не заслоняет всех остальных. «Василий Петрович не то снился, не то действительно поместился в моей комнате», «…не видел ли я во сне всё – то есть и самого Рудольфи, и напечатанный роман, и Шан-Зелизе, и Василия Петровича, и ухо, распоротое гвоздём», «открылся передо мною мир, в который я стремился, и… он мне показался сразу же нестерпимым… А всё этот чёртов Василий Петрович: и сидел бы в Тетюшах!». На Василия Петровича ложится, таким образом, чуть ли не главная
