продолжаить: «Во, бабка одна тоже так-то спрятала свои денежки в валенок, а тут и случись пожар. Схватила этот валенок да из хаты. Приехали пожарные, бегает она возле них, валенок к груди прижимает, а потом сунулась в него, а он и пустой. Не тот впопыхах схватила. Заголосила, бросилась к пожарным: «Голубчики! Вон туда лейте, туда! Там-то мои денежки!». Во как бываить, - итожит. – И куда мне теперича свои девать?
Советую положить на сберкнижку, а она:
- Не-е, не хочу. Разве можно государству верить?
Вчера только вошла в хату, а мама сразу:
- Галь, завтра ж Троица… великий праздник. Надо в хате убраться, шторочки чистые повесить, а то дух святой не спустится.
И вымыла я полы, а потом подсела к ней, чтобы задать несколько вопросов для своих записок, а она и засопротивлялась:
- Нет, не хочу сегодня… перед праздником. Потом как-нибудь, в другой раз. - И прилегла на кровать, отправляя меня рвать рассаду: - Праздник, не праздник, а продать-то надо! Здорове-енная выросла.
И набрала я целое корыто, спрашиваю потом:
- Хватит? Или еще и в ящик надергать? Уж очень хороша.
- Не, не надо, - сидит уже на порожке. - А вдруг не продам?
- Продашь. Чувствую, что продашь.
Согласилась.
А сегодня Виктор звонит:
- Попродала мамка вчера всю рассаду «нарасхват» и все удивлялась: «И как это Галька угадала?» Сидит теперь дово-ольная, радостная и пьёт чай с баранками.
Как всегда, прямо с поезда, захожу на базар и ищу маму.
Да вон же она! Покупает картошку у мужика и стоит рядом с ним со своей коляской сгорбленная, жалкая… И кажется мне, что все бабы пальцами на меня указывают: во, мол, довели мать! Сквозь землю провалиться б!
- Не езди на базар! Хватит, отвозилась, отторговала, - твердим ей с Витькой, а она…
Когда он был в Брянске, повезла все же, и вот сидит теперь на порожке и рассказывает:
- Вязу, значить, свою коляску с базару... вдруг в глазах потемнело. Присела тах-то на чье-то крылечко, а тут – знакомая идеть: «Что ты, Мань»? Да так, ничаво, говорю, отдыхаю… А у самой всё плыветь перед глазами. «Давай помогу тебе», - знакомая-то... Не, не надо, отвечаю, иди, иди. Ну, пошла она, а тут ишшо двое подходють, помоложе: «Давайте мы вам, бабушка, коляску довезем», а знакомая возвратилася да говорить им: не надо, мол, не трогайте ее, она сама… вот только отсидится и... Во как, милая…
- Ма, ну зачем же ты поехала! – улыбаюсь почти сквозь слезы, а она уже лыжной палкой пытается дотянуться до манерочки, как называет миску, в которую хочет насыпать пшеницы для кур. - Виктор приехал бы и продал.
Поднимаю манерочку, подаю.
- Ну-у когда ж он ишшо приедить-то, - сыплет в неё: - А рассада готовая, нужно продавать, вот и поехала.
- Вот и попала б в больницу, - подхватываю, пытаясь припугнуть.
Но поможет ли?
Мое письмо в Карачевский Райком*:
«Уважаемые товарищи! Моя мать родилась в 1903 году. С восьми лет и до замужества работала на бахше, на пенькотрепальной фабрике, на строительстве военной базы в Карачеве. Выйдя замуж, растила троих детей. В 1946 году муж, вернувшись контуженным с войны, умер, и с тех пор детей своих выхаживала одна. Вырастила, выучила. Но дело в том, что братья мои уже на пенсии и помогать матери им трудно. Конечно, маму мы не бросим, но что же государство? Сейчас издано много гуманных законов, так неужели не найдется среди них такого, чтобы человек, доживающий свои годы, хоть морально почувствовал бы себя не отщепенцем страны, а её гражданином?»
Она усаживается на стул возле мешка с какими-то лоскутьями и начинает перебирать их:
- Во-о добра-то сколько! Носить бы ишшо все это да носить, – расправляет на коленях споротый с чего-то ватин. - Может, с собой возьмешь? В рукава тахто вошьешь, вот и теплеича будить. - Я улыбаюсь, молчу. - А это что? – нащупывает еще что-то. - Платье чтолича?
- Да нет, мама, не платье. Юбка длинная… и из сатина, между прочим, - говорю, зная ее пристрастие к этому материалу.
- Из сатина? Ну, вот и возьми. Нашьешь себе наволочек, так сносу не будить, - разглаживает её на коленях. - Будь моя воля, так года бы три никаких материалов в магазинах не продавала, пусть бы люди донашивали то, что уже накупили, - вытаскивает из мешка очередное «добро»: - Во, видишь сколько! Наташка вязёть, что ей не нужно, ты... Вот и скопилося.
Раньше-то из подобного мастерила себе кофты, фартуки, а теперь не может, - видит плохо, - вот и «пропадаить добро».
Пожаловалась на Виктора, что нагрубил ей.
- Ведь это ж как надо презирать человека, чтоб так сказать! – сидит на ступеньке из коридора и смотрит на меня, ища сочувствия.
Соображаю: как увести разговор в другое русло?
- Вот и я всегда говорю детям, - словно продолжаю её мысль, - словом можно человека сразу от себя оттолкнуть. Вон, дочка: сказала какую-то правду-матку одному своему поклоннику, а он больше и не приходит.
И мой маневр удаётся, мама переключается на внука, - часами, мол, сидит на печке и телевизор смотрит.
- И все же, - втискиваюсь в ее монолог, - ты, мам, счастливая, таких детей, как у тебя, ни у кого нет. Особенно Витька...
- Да-да, - подхватывает, - хоть и нагрубить другой раз, а... Вчера знакомая одна пришла и говорить: «И как ты так воспитала своего сына? И привозить он тебя на базар, и увозить, а вот мой…» И даже расплакалась.
- Вот, видишь? - подхватываю. - Так что давай, крепись, тебе еще долго жить надо. Вон внуки твои… Жить без Карачева не могут, внучка за счастье считает приехать, не говоря уже о сыночке, который так и не уехал в Брянск, хоть и квартира там, и семья.
Она стоит напротив меня, опершись двумя руками на лыжную палку, и на ее лице вспыхивает чуть заметная улыбка:
- Да-да... И чаво они только все привязалися к Карачеву этому?
За лето мама похудела и вроде бы даже окрепла.
- Вот только ноги, - жалуется, - совсем отказываются ходить!
И впрямь, останавливается даже перед лежащим на земле шлангом, примеряясь: и как через него переступить?
А деньги, вырученные от продажи рассады и огурцов, потратили на припасы, купленные на базаре: два мешка пшеницы - для кур, а для себя - килограмм по двадцать пшена, гречихи, макарон и два мешка картошки.
- Ну вот, - сидит, положив руки на мешок с гречкой и улыбается: - Теперя и жить можно. Год продержимся, а там… Дело видно будить.
Приходила к маме чиновница по поводу моего письма и сказала:
- Нужны справки от тех предприятий, где вы работали.
- А где ж я их возьму? - мама, им. - Работала-то я еще на бахше у барина… да у помешшыка на фабрике пенькотрепальной. Но их же всех поразорили, у кого ж я справки теперича брать буду?
- Ну, раз справок нет, то и пенсии вам не полагается. Пусть дети помогают.
Повернулась и ушла.
- Привет, маманя!
Она стоит на порожке, смотрит в мою сторону, но не в глаза, потому что уже и не видит их.
Я замечаю это и душу окатывает щемящей волной, но б-одренько так говорю:
- Что, не узнаешь свою дочку?
Чуть улыбается:
- Да узнать-то я узнаю... – и обрывает, чтобы не печалить меня сходу.
За ней показывается брат:
- Она у меня еще бодрая старушка! - слегка опирается на нее и улыбается из-за плеча: - Только вот усы отпустила. Хотя бы побрилась, старая! - шутливо подмигивает мне.
И впрямь… Солнце высвечивает седые волоски вокруг маминого рта, на подбородке, а она, чуть наклонившись, обеими руками держится за косяк двери и теплый платок сбился на сторону. Жалкая, маленькая...
Как всегда, сразу принимаюсь за дело: прибираю в хате, мою пол, посуду и уже часа через два она сидит на краешке кровати, а я лежу за ее спиной.
- Как твои глаза? - спрашиваю.
- Как? А во как, - подносит руку к самому носу, шевелит пальцами, словно рассматривая их: - Этим-то глазом и палец различаю... особенно большой. - Смешно и грустно смотреть на неё! – А другим... а другим даже и морщинки на руке различаю.
- Операцию собираешься делать? - уже в который раз спрашиваю.
- Да вот, давление... Померяй-ка.
И продвигается, - иначе и не назовешь теперь ее походку, - к кухонному столу, медленно садится на стул, засучивает рукав кофты. Прилаживаю аппарат, грушей накачиваю воздух.
- Ой-ой-ой! Хватит! - паникует.
- Сто сорок на восемьдесят, - освобождаю её руку.
- Ну, это ишшо ничаво! - расправляет рукав кофты. - Я, ведь капустный сок теперь пью три раза в день, вот и понижается.
Так что лето собирается пережить и с такими глазами, а вот к осени - дело будет видно.
Позже, когда вожусь в огороде, Витька рассказывает:
- Мамка панически боится отпускать меня в Брянск! Всё призраки ей мерещатся: то кошка вдруг вспрыгнет на грудь, то дети завозятся в углу. Замучила меня этими призраками! - Я сижу на перевернутой кастрюле и издали наблюдаю как мама, осторожно цепляясь за наклонившиеся перильца, медленно преодолевает четыре ступеньки в коридор, отчего моё сердце снова ошпаривает болью. - Да и вообще, она же, как ребенок стала, уеду на день, так у нее обязательно что-нибудь случится. В прошлый раз курица зацепилась лапой за доску и за ночь...
Теперь смотрю и на брата: он медленно опускается на колени, пытаясь вытащить засыпанную сырой землей пленку из-под бревна. Да, и он постарел.
- Надо бы хату и твою квартиру в Брянске поменять на дом, вот и жили бы все вместе, - ворчу.
А он… Ни-ичего не ответит и только взглянет, как на предателя: родное гнездо и продать?
Мама встречает озадаченная: утром собаки напали на петуха.
- То-то ж кричал он, то-то ж страдал! – удрученно качает головой. - Пока докандыбала до них, так они его в лужу втоптали, во-он в ту, - кивает на окно, замотанной в тряпочку рукой. - Да никак не отташшу собак-то этих!.. Но все ж отбила кое-как, подняла пятуха этого, а он так и обвис на руках, и глаза закатил, - заново переживает страдания петуха. - Ну, принесла его в дом, положила. Крепко ж жалко! Ну такой пятух боевой! – и смотрит на меня с горечью. - Полежал, полежал он... смотрю: обираться начал. Посыпала ему пшенца, рису, а он и заклевал. Ну, слава Богу! – И чуть позже опять слышу: - А тут еще несколько яшшыков рассады капустной захватило, листики-то у нее позакрючилися. И что с ней? Ума не приложу.
Так что, весь день и разговору было, что о петухе да капусте. Правда, к вечеру прибавилась еще одна тема: в «Новостях» сообщили, что пассажирский корабль столкнулся с сухогрузом у Новороссийска, и было на «Нахимове» тысяча двести человек, погибло больше четырехсот…
А как раз Валя с Николаем отдыхают на юге, так маме и взбрело в голову:
- Ну обязательно они на этот пароход устряпалися, определённо! А когда тонуть стал, - уже сочиняет, - то сам-то Николай, можить, как-нибудь и выкарабкался бы, а вот из-за Вали... Она ж тяжелая, как печёнка, вот, нябось, и пошли оба на дно, - сидит на своей кровати и горестно смотрит в пол: - Только представлю себе,
