«Лонги, Лонги», – летело вслед убегавшему в страхе мальчику. Причиной его бегства была разбитая им старинная чаша, которую пятилетний ребенок неосторожно задел, размахивая гладко выструганным прутиком в форме копья. Отчим продолжал звать мальчика, но уже практически не сердился на него: чашу можно было склеить, замазав швы пчелиным воском. Маленький Лонгиниус не знал этого и продолжал убегать, направляясь к своему детскому убежищу, им самим построенному шалашу. Тут было уютно, и никто его не беспокоил, не надоедал, не читал нотаций. Пол в этом убежище был выстлан большими ветками, справа от входа лежала куча прутиков, из которых мальчик намеревался выстругать несколько копий для своего игрушечного войска. Подаренный отчимом небольшой ножичек должен был помочь в осуществлении его планов.
…Центурион ворочался на своем ложе: воспоминания детства не давали спокойно спать. …Потом, когда он стал чуть взрослее, не стало мамы. И вот тут начались настоящие проблемы, беды одна за другой свалились на мальчика. Зрение его стало быстро ухудшаться. Женился отчим. Женщина не любила Лонги и всячески старалась досадить ему. Ее раздражали непоседливость и бойкий характер мальчика. Постоянные окрики людей, заменивших Лонгиниусу родителей, не делали его лучше. В характере его появились озлобленность, мстительность. Глаза его уже почти не видели. Отчим был богат и мальчик ни в чем не нуждался. Ему не хватало лишь тепла, родительской ласки и участия.
Он рос сам по себе: дрался со сверстниками, гонял кошек и собак, дергал девочек за волосы и радовался, если удавалось довести кого-нибудь до слез. По ночам он видел во сне маму и вновь становился добрым и ласковым. Но наступало утро и все повторялось: потасовки, разбитые коленки, слезы, окрики близких ему людей. День ото дня нарастали отчаяние и желание куда-нибудь убежать, встретить человека, который понял бы его, помог.
Лонги постоянно был в поиске и сомнениях, рос и искал, не всегда четко осознавая, что ищет. Из оружия он предпочитал копье, еще не зная, что оно сыграет в его жизни и в жизни всего мира трагическую роль.
…Память услужливо подбрасывала Центриону картинки из его жизни. …Его глаза постоянно требовали слез, но Лонгиниус был уже взрослый, а мужчине плакать нельзя.. Глаза … они словно жили отдельно от него, являясь дверью в неведомый ему мир. Иногда сознание его раздваивалось и он делал то, чего вовсе не желал, не контролировал своих поступков. И так было всегда. Изредка ему казалось, что живет он для чего-то важного, что он должен совершить. Но плохое это было или хорошее, он не знал. Предчувствие неотвратимого преследовало его с детства. Оно всегда было с Лонги, и когда он сидел за обеденным столом, и когда в детстве уединялся в своем шалаше. Осознание этого чувства привело его ко многим поступкам, которые он себе не мог объяснить.
Моментами его настигало непонятное отчаяние, и он начинал метаться до тех пор, пока не находил укромного местечка, где и затихал до очередной вспышки этого странного состояния. Время шло. Лонгиниусу становилось особенно плохо, он начинал размышлять. Существовала какая-то тайна, которую он никак не мог постичь.
…Центурион встал, вышел во двор, светила полная луна, серебряными казались ветви деревьев, дорожки, посыпанные песком. Все словно застыло в ожидании самого важного, решающего поворота во времени. И это мучило Лонги, гнало его с одного места на другое. Он присел на какой-то ящик и задумался. Лунный луч упал на наконечник его копья, который необычно заблестел, засветился, задвигался, словно живой. Это привлекло внимание центуриона. Глаза его почти не видели, словно сквозь пленку он видел блеск острого копья. Оно всегда было с ним, даже когда он спал. Острие наконечника сверкало и переливалось серебряным радужным светом, будто знало о том, что должно было совершиться. Скоро утро. Ложиться спать уже не было смысла. Все его воины, члены центурии, еще спали. Лонгиниус, жалея, не будил их раньше срока. День предстоял тяжелый: они должны будут участвовать в казни нескольких человек, среди которых был тот, кого многие называли Учителем. Центурион обычно не вникал в подробности подобного действа. Но теперь это был особый случай. Центурион поведет свою сотню солдат для участия в казни, хотя и не понимал смысла ее.
Лонги продолжал размышлять. Он не знал, когда стал слишком равнодушным: в детстве, когда дрался со своими сверстниками, или когда разбил дорогую старинную вазу, или когда методично выстругивал копья из прутиков, или когда почти совсем потерял зрение, может быть, когда покинул родину. И, получив стараниями отчима в свое подчинение сотню воинов, приехал сюда, в Иерусалим. Предстоящая казнь не вызвала у него сильных эмоций, он только чувствовал легкое беспокойство, осознавая, что здесь что-то не так. Но это была его работа, и он был обязан ее делать. Он много слышал о человеке, приговоренном к распятию, которого обвиняли в том, что он нарушал субботу добрыми делами и называл Отцом Своим Бога, делая Себя равным Ему. Лонгиниус не видел в этом ничего плохого, но работа есть работа. Он вспомнил, как один из воинов рассказывал ему, что однажды, увидев множество народа, подошел к Человеку, сидевшему на возвышенности, и услышал: «… да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославили Отца вашего Небесного… Не судите, да не судимы будете; Ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить … Молитесь же так: «Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; Да придет царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; Хлеб наш насущный дай нам на сей день; И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого; ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь».
«Да, действительно, – думал центурион, – Он учит как власть имеющий. За что его хотят распять?» Но это уже было вне его понимания, да он и не старался вникнуть в суть этого. Лонгиниус встал и вошел в дом. Воины спали. Лонги тоже прилег на свое ложе, решив еще немного отдохнуть. Мысли тяжело и все медленнее ворочались в его сознании, снова выдавливая на поверхность воспоминания детства…
Лонгиниус вздрогнул, вынырнув из забытья и сразу позабыв все сновидения. Реальность волнами наплывала на него, принося с собой новый день. Центурион отдал распоряжение поднять воинов…
…У подножия Голгофы собралась большая толпа: все ждали осужденных на казнь. Появилась процессия, охраняемая воинами Лонгиниуса, в центре которой шел измученный, избитый Человек, Его кровь капала на камни. Рядом с Ним несли огромный деревянный крест, грозно возвышающийся над идущими.
Дальше для Лонгиниуса все было как во сне, или в тумане. Вспышки одна за другой вырывали из происходящего основные моменты: стук забиваемых в плоть и крест гвоздей, страдания Учителя и его близких, воспринимающих реальность и старающихся часть боли взять на себя. Все, что совершалось, было одновременно и вне центуриона и внутри его. Он был уверен, что все, кто находился рядом, чувствовали то же самое. Подняли крест и с ним – распятого Учителя. Настала тишина, которую нарушали сдерживаемое дыхание людей и слова тихой молитвы Распятого, просящего Отца Небесного простить палачей, ибо они не ведают, что творят. Казненный молился за казнящих. Этого Лонгиниус понять не мог. Слова молитвы затихали, слышнее стали стоны Матери Учителя.
Была пятница, палачи торопились закончить казнь. Решено было перебить ноги казненным, чтобы убедиться в их кончине. Двум разбойникам, распятым рядом с Учителем, перебили голени. Как поступить с Учителем? Лонгиниус присмотрелся к Распятому, подошел, рука непроизвольно потянулась к копью, словно жила отдельно от него, не подчиняясь его разуму. На теле Учителя появилось слепящее пятно, Лонги его видел! В его слепых глазах сверкали молнии. Пятно, насквозь пронзившее центуриона. Он его видел! В его слепых глазах сверкали молнии. Вот оно, пришло… и Лонгиниус всадил свое копье в сияние на теле Распятого. Брызнули кровь и вода. Он не знал, зачем он это сделал, наверное так было надо. Несколько капель крови попали ему на лицо, окропив глаза, словно открыв их. И в то же время центурион почувствовал сильную боль в каждой своей клеточке, будто копье вонзил в себя… С тех пор она поселилась в нем, эта боль. Отчаянию его не было предела, он весь горел, даже потоки воды развезшихся небес, окрашенных в красный цвет, не могли остудить этот жар, а сильный гром и сверкающие молнии, гневно ударяющие в землю, не заглушали боли и отчаяния, охвативших центуриона. «Это то, для чего я родился на свет?» – вопрошал себя Лонгиниус, ощущая вновь себя маленьким мальчиком, обиженным и гонимым. Мятущееся сознание гнало его прочь. Обострились все чувства, нервы были словно оголены. Его преследовала одна мысль: «Он, Учитель, Святой, молился за меня!» Впустив сейчас ее в свой мозг, он не мог от нее отделаться. Все предстало теперь перед Лонгиниусом в совершенно ином свете. Как он жил? Его взгляд упал на наконечник копья, где застыла капля крови с исходившим от нее голубоватым сиянием. Грохочущая пустота объяла центуриона. Молния вонзилась в землю рядом с ним. Но его уже ничто не пугало и не интересовало. Он перебросил копье в другую руку, еще раз посмотрел на Казненного и пошел к спуску с Голгофы, направляясь к Понтию Пилату доложить, что в три часа пополудни Иисус скончался…
…Уже потом, через много лет, вспоминая происшедшее, Лонги не раз задавался вопросом, почему эта миссия была предназначена ему. В такие моменты он и кричал: «Иисус, Сын Божий, помилуй меня!» Центурион понимал, что Казненный исцелил глаза казнящего, в изнеможении падая на колени, долго и горячо молился, каясь… каясь… каясь…
