честь им и хвала! Только я не об этом веду разговор. Я о Геркулануме. Оски основали город. Знаешь, а ведь все остальные самниты говорят на оскском, значит, сильное было племя. Еще неизвестно, в чем сила народа, в храбрости ли; или в том, что оно оставляет миру в качестве наследия…
— Послушай, Гай, а ведь это не ты сам придумал, я знаю! Это ведь дядя Клавдий тебе говорил! Я еще думаю, откуда такая осведомленность в истории, ведь твой грамматик был отнюдь не в восторге от успехов ученика!
— Ну, если и дядя, так что? Какая разница, от кого учиться? А наш с тобой дядя любому в учености не уступает. Он, может, в жизни ни на что не годен, неумеха, растяпа, это так. А учен он до удивления. Но, в конце концов, ты меня слушать будешь или копаться в том, откуда мои сведения? Тебе что, не интересно?
Сестра уверила, что интересно.
— Так слушай! Было время, город был в руках этрусков, ты знаешь, дядя к ним неравнодушен, вот он и знает так много, изучал, расспрашивал. Потом Геркуланум перешел к грекам. Они и назвали его Геркуланумом, потому, что считали основателем самого Геркулеса. Греки выдумщики, на мой взгляд, но легенды их красивы…
Под эти разговоры, что увлекали даже Мемфия, время текло незаметно. Мемфий хвалил дорогу, удивлялся камням мостовой. Они так плотно были прилажены друг к другу и как бы слиты, что для смотрящих на них казались не приложенными друг к другу, но сросшимися между собою. И, несмотря на то, что в течение столь долгого времени по Аппиевой дороге ежедневно проезжало много телег и проходило всякого рода животных, их порядок и согласованность не были нарушены, ни один из камней не был попорчен и не стал меньше, тем более не потерял ничего из своего блеска. Слова Мемфия были приятны Калигуле.
— Мемфий, старина, ты расточаешь похвалы моим предкам. Аппий провел воду в Город и построил дорогу. Этим и дорог потомкам. Военный трибун, квестор, курульный эдил, цензор, — это всеми забылось. Даже то, что воевал с самнитами, и небезуспешно, забылось тоже. Но строительные дела его живы в веках.
Калигула помолчал, размышляя, молчал и Мемфий. Старый verna и без того знал, кому служил, но слова хозяина заставили его проникнуться еще большей гордостью. Не Аппий Клавдий Цек, конечно, был в эту минуту причиной гордости, а сам он, Мемфий, служивший этому удивительному роду. Причастность к нему возвышала старика.
Калигула же, прервав размышления, сказал:
— Я думал не раз, Друзилла, знаешь, об этом, и удивлялся. Если завтра Рим будет мой, что я сделаю в первую очередь? Конечно, военные подвиги влекут к себе больше, я ведь мужчина. И сын своего отца, это тоже есть. Но строить, это не меньше значит, чем воевать. Это благородно, это красиво. Какой-нибудь мост или акведук, они ведь переживут военную славу. Они нужней, они ближе каждому. Наверно, я построю мост. Самый большой… и красивый! Да, обязательно — это будет мост.
— Еще не завтра Город будет наш, Калигула, — с оттенком грусти в голосе отвечала сестра. — Успеем решить, чем лучше заняться. Если вообще придется решать…
Постоялый двор, первый же, где путешественники решили остановиться, оставил неизгладимое впечатление. Мемфий, впрочем, ничего и не заметил. Харчевня да спальные места. Неудобно, что с хозяевами рядом, особенно с Друзиллой, конечно. Но девочка должна быть наказана за свое упрямство, за желание равняться с мужчинами. Вырядилась юношей, так равняйся на юношу. Переноси без жалоб трудности. Чего стоит только отправление обычной нужды! И проводить ее подальше, чтоб никто не увидел, и уйти в сторонку, чтоб ей не было стыдно, и не очень далеко, ночь на дворе, страшно ведь! Пока из ушей не польется, молчит девчонка, дуется. От воды отказывается, губы вон потрескались…
Надпись под горделивым, явно драчливым петухом, таращившим на путников круглый глаз, гласила, что прием будет оказан «по столичному». Меркурий обещал им выгоду, Аполлон здоровье, Септимен хороший прием со столом. Так было на надписи. Но на самом деле! Невыносимый гам, вонючий воздух, в котором вились клубы дыма, подушки и матрацы набиты тростником вместо перьев. К утру обнаружилось, что они кишели насекомыми! Друзилла была искусана вся, на нежной коже краснели волдыри…
В вино была подмешана вода, а бедный Мальчик плохо накормлен, от него утаили часть овса. Калигула хотел было выбить из хозяина палкой все, чего недостало. Мемфий не позволил.
— Конюхи, да погонщики мулов, да либерты[9], что по делам хозяев носятся по стране из конца в конец, вот кто живет здесь, — сказал он брату с сестрой. Вы теперь из этой среды, как будто, это и надо изображать. Вам невдомек, что здесь надувают, или, вернее, это вам привычно, по-другому не бывает. Кто ты таков, чтоб гоняться за хозяином с палкой?
Пришлось признать правоту раба, промолчать. И, в конце концов, надувательство трактирщика не самое страшное испытание в дороге. Отсутствие безопасности — куда большее зло, тем более ночью. От этого зла харчевня неплохое прибежище, на этом ее преимущества и кончаются. А что делать? Сами выбрали дорогу, сами по ней и идут…
Шумная, веселая, живая Капуя покорила Друзиллу. Она была в восторге от города. Здесь не приходилось особенно заботиться о том, что поесть. Знаменитые сыроварни города поставляли предмет своей гордости исправно. Молодой сыр в виде белых шариков, замоченных в рассоле, оказался потрясающе вкусен. Шарики были и маленькими, и размером с крупную черешню, и совсем большими. Можно было встретить сыр, заплетенный косичкой. Неизменным было одно — вкус. Говорили, что лучший сыр делается из молока черных буйволиц. Тонкая, блестящая, гладкая кожица. Слоистый. Вонзаешь в сыр зубы, течет белая жидкость… Объедение! Калигула, правда, предпочитал этот сыр копченым. И вообще, он предпочитал вовсе не сыр. Он хотел бы посетить гладиаторские школы, как в прошлое свое пребывание здесь. Прадед, Юлий, основал школу в Капуе когда-то. Здесь начинал свое гладиаторство проклятый богами и людьми Спартак!
— Рим, да и не только, Друзилла, он наш, вся страна наша, — говорил сестре Калигула. — Вот послушай. Род Юлиев ведет родословную от Аскания, сына Энея, троянского героя, так? Это знаешь даже ты, и знаешь, что сама Венера была матерью Энея. Асканий принял имя Юл, основал Альба-Лонгу. Тулл Гостилий разрушил Альба-Лонгу, и Юлии переехали в Рим.
— Почему это «даже я», Гай? Твой грамматик считал, что я ничуть не хуже тебя знаю историю, и сожалел, что я всего лишь женщина…
— То-то и оно, что сожалел, Друзилла, и я тебе тоже сочувствую, — отшучивался брат. — Но право, что за привычка у тебя выцедить из моих слов не самое главное, так, второстепенное для меня, и надуться потом, обидеться? Мы с тобой друзья, но привычка эта женская, и меня она злит!
— А меня злит твое пренебрежение, Калигула! Женщина у тебя как будто и не человек! Разве у нее нет права на особенные привычки, раз уж ты утверждаешь, что такие привычки есть?!
— Ну, ты не права, скорее, будто человек…Ладно, не злись, я шучу! Но послушай же, я ведь о другом! Капую ведь основал Капис, спутник Энея, его друг, его родственник, быть может, и дал городу свое имя. Снова мы, Юлии, Клавдии, мы!
Она рвала зубками однодневный сыр, смеялась, тоже говорила гордо: «Мы!»…
Ранним утром пятого дня своего путешествия они въехали в Геркуланум. Засветло не будил их Мемфий, сами проснулись, сами затормошили старика: скорей! В Геркулануме ждала их мать. И не спалось детям…
Встреча с Агриппиной, такая далекая, такая неосуществимая вначале, теперь оказалась совсем рядом, в пределах нескольких часов пути. Мемфий едва отбивался он понукающих его представителей семейства Клавдиев-Юлиев. Один говорил: «Скорей, старина! Да поторопи своего урода, что же он плетется, нелепое животное! Свет не видывал такого окраса и лени, сошлись в одной особи, надо же!». Другая пыталась смягчить: «Нет, Мемфий, Мальчик, конечно, хорош, и не хлещи ты его, не надо. Он старается! Может, сойти нам с Гаем да идти рядом, так быстрее, правда же?».
Мемфий едва отбивался, поминая отсутствие мужской выдержки в одном, напирая на женскую недалекую сущность в другой. Словно созданы эти женские ножки для пыльных дорог, надо же такое удумать. Чтоб по этим дорожкам ходить, надо с детства растоптать ногу, чтоб широкою стопою мерить пыль да грязь. Нечего тогда и рождаться госпожою, когда рабского труда хочется.
Друзилла возражала, поминала мать, которая и солдатской жизни не боялась. Мемфий вопрошал: «Так ради чего это делалось? Не из блажи, не по юношеской глупости. Ради отчизны да любимого мужа, и лишь в случаях необходимости. А как нет ее, необходимости, так и Агриппина, матушка ваша и наша, в покое зажила…».
Впрочем, как оказалось, нетерпеливое ожидание встречи не лишило молодых аппетита. И, завидев термополу[10], на въезде в Геркуланум, они уговорили старика остановиться. Тот поддался уговорам, но долго еще ворчал.
— Словно у матушки вашей не найдется, что поесть! Бывало, упрашивают вас, да как упрашивают, и чего только не подадут! На золоте, на серебре, с поклоном да уговором, а вы и смотреть не хотите. А тут ради пирожка с сыром да стакана подогретого вина ни себе, ни мне, старому, покоя нет! Уж довезти бы вас до матушки, передать на руки госпоже моей. Да уж, скажет она мне все, что думает! В такую дорогу девочку взял, а вот не сберег бы?
Никто Мемфия не слушал. Друзилла с Калигулой уже устроились у прилавка, облицованного кусками разноцветного мрамора. Пар выбивался из семи сосудов, встроенных в прилавок по самое горлышко. Пахло пряностями и медом. Улыбалась хозяйка, предлагала горячее, с пылу, с жару…
— В жаркую-то погоду, с утра-то самого, да горячего вина, — продолжал Мемфий ворчать, едва войдя в помещение. Что ж матушке-то стану говорить, когда учует запахи, — сокрушался он.
— А что, разве должны мужчины матерям отчитываться, пусть они и молоды? — удивилась хозяйка. Разве мы уж и не в Риме, где муж — это муж, пусть едва оперился, а коли сбросил претексту…
— А здесь некому ее и сбрасывать, — послышался густой, низкий голос из дальнего угла.
Обладатель голоса, грек, судя по чертам лица, из привычной для такого рода заведений когорты бродячих философов, был тщательно укутан в паллий[11]. И голова его была укрыта. А вот улыбку, мечтательную улыбку на лице, он не скрывал. И глаза его были прикованы к лицу Друзиллы.
— Женщины бывают слепы, — продолжал он. — Когда дело касается их денег, или имущества, или мужей, что, по их мнению, впрочем, одно и то же, тут они провидицы, и видят ясно. Но мир для них — потемки. И ты, Лелия, отнюдь не исключение, раз рассуждаешь о мужестве вот этих…
Он кивнул головой, указав на Друзиллу с Калигулой.
— Один слишком молод для мужества, но у него все впереди, другой для него не созреет, — заключил он, — причем никогда…
— Ой, молчал бы ты, Секунд! Залил себе глаза с утра, да так, что из угла и не выберешься! Думаешь, напустил на себя меланхолию, и никто не догадается, что пьян ты, пьян и глуп. С чего это ты с утра оскорбляешь моих гостей? Думаешь, раз ты постоялец мой, так я тебя и не выставлю? А вот и выставлю! И запросто, ради вот этих-то молодых людей, таких достойных, таких милых. А они не забудут Лелию, и мою термополу не забудут…
— Вот она, мелочная глупость женская, — отвечал ей грек. — Мне
