окно увидели, к дверям подкатили и в комнату зашли. Смотрим, а солдат к пузу рацию походную прижимает. Офицер на нас посмотрел, и у него челюсть отвисла, а у солдата, молоденького совсем, рот до ушей, смехом давится. Я на нас их глазами глянул и тоже чуть не рассмеялся. Вы, дорогие мои, представьте себе картину: генерал в парадном кителе, весь в орденах, в галифе с лампасами и розовых женских тапочках с помпонами, рядом полковник в мешковатом кителе, тоже весь в орденах и разноцветных тапочках на одну ногу, а рядом с ними мужичок в исподнем и шлёпанцах. Умора. Я солдату кулак показал, он улыбку проглотил, но видно, как смех внутри него клокочет.
Офицер пасть разевает и на плохом русском начинает говорить. Я язык ломать не буду, так передам его слова.
- Я, гауптман такой-то, хочу говорить с главным командиром.
- О чём мне с тобой говорить? – басит в ответ Пескарь, - приехал сдаваться, так сдавайся, а языком с тобой чесать мне некогда.
Немец морду лопатой делает и отвечает:
- Я парламентёр от группы под командованием полковника такого-то. Нас сто девяносто два человека, у нас три танка, две бронемашины и пять грузовиков. Мы хотим сдаться, но не вам, а союзникам, которые находятся на том берегу реки в восемнадцати километрах от этого моста. Если вы обеспечиваете нам свободный проход, то мы без единого выстрела в полчаса пройдём это расстояние, если не обеспечите, то мы будем прорываться с боем. Война закончилась, и мы не хотим лишних жертв. Вам даётся двадцать пять минут на принятие решения. Ваш ответ мы передадим по рации.
Мать честная, вот вляпались! И ведь ловушка натуральная: скажем, чтобы катились, так их всё равно задерживать станут, а они с тыла заходят, где их никто не ждёт. Сколько же ребят после войны погибнут ни за грош. Не пропустить, так ничего не изменится, только на три трупа больше будет.
- Ну и ехали бы по тому берегу, чего вам обязательно через нас хочется пройти? – спрашивает Пескарь.
- По той стороне обширное болото и дороги через него нет, - отвечает фриц, - дорога идёт из леса через этот мост, по этому берегу до другого моста. Мы хотим сдаться и не хотим лишних жертв.
- Полковник, карту, - командует Пескарь, а я не понимаю, что полковник – это я, - Я сказал карту, - рявкает генерал.
Подаю ему карту, которую мне ротный вручил. Он её на подоконнике расстилает и говорит фрицу:
- Значит, вы хотите попасть сюда? – немец подтверждает, - а находитесь вы где? – немец тычет пальцем в карту, - Я тоже не хочу лишних жертв, сейчас распоряжусь.
Подходит он к телефону, прикладывает трубку к глухому уху, крутит ручку и ждёт. Снова покрутил, подождал и вдруг как заорёт:
- Ты где шляешься, мать твою, когда командир на проводе? Я тебе покажу «по нужде отошёл». Быстро соедини меня с седьмым, - снова ждет, - Седьмой? Да, я. Слушай приказ: «Катюши» к бою! Да, все пять. Цель – квадрат семнадцать. Засекай время, если через пятнадцать минут не дам отбой, то залп по цели без команды. Выполняй, будь на связи.
Пескарь кладёт трубку и говорит фрицу:
- Вот такой мой ответ, гауптман. Знаешь, что такое «Катюша»? Если вы за пятнадцать минут не примете решение о сдаче здесь, то будете уничтожены огнём реактивной артиллерии. Я тоже берегу моих солдат. Связывайся со своим полковником.
У фрица морда позеленела. Он что-то сказал радисту, тот соединился и протянул наушники с микрофоном гауптману. Тот принялся шпрехать. Я разобрал только два слова: «фюнф» и «катьюша».
Доложил гауптман и стали мы ждать их решения. У меня, честно скажу, поджилки трясутся. Смотрю на часы настенные, минуты считаю, а в башке варианты разные крутятся. Вот пройдёт пятнадцать минут, а залпа не будет, что тогда? Немцы поймут, что их дурят, придут и порвут нас на части. Нам даже застрелиться нечем.
А если они испугаются и согласятся? Перейдут через мост, увидят, что их встречают только генерал с полковником да каким-то евреем в исподнем и снова поймут, что их дурят. Растерзают нас голыми руками, вернутся в лес, сядут в свои танки и пойдут на прорыв. Куда не кинь, всё, как говорится, клин.
Смотрю на других, а все, кроме радиста, тоже, как завороженные, на часы пялятся. На одиннадцатой минуте рация заработала. Гауптман наушники схватил, слушает и постепенно розовеет.
- Они согласны сдаться здесь. Полковник застрелился.
- Ну и дурак, - громыхнул Пескарь, подошёл к телефону и покрутил ручку, - На месте, телефонист? То-то. Соедини с седьмым. Седьмой? Залп отменяется, но будь в полной боевой, не расслабляйся.
- Так, гауптман, назначаю тебя старшим по выводу пленных из леса. Выходить будете колонной по два, без оружия, ты впереди. Оружие сложить в один грузовик, технику не портить, не сжигать и не вздумайте минировать. Лично за всё отвечаешь. Не дай Бог, если хоть с одним моим солдатом что-нибудь случится, расстреляю и не посмотрю, что пленный. Полковник, пулемётную роту скрытно к мосту, три противотанковых орудия за тем домом поставь. Если танк или машина появятся уничтожить без жалости. Ты, гауптман, отправляйся к своим, радист останется при мне. Будете готовы к выходу, доложишь. Без моей команды не выходить. Всё, свободен.
Гауптман умчался. Пескарь снял китель, отдал его Кацу и без сил упал на стул.
- Едрёна сыроежка, так и инфаркт получить можно. Фрица заприте где-нибудь, смотреть на его улыбающуюся рожу противно.
- Нет у вас никаких катюш, - на чистом русском языке с прибалтийским акцентом сказал радист.
- Как узнал? - растерянно спросил Пескарь.
- У вас телефон не подключен.
- Давно узрел?
- Как только вы звонить стали.
- Чего же не сказал своему гауптману?
- А зачем? Война закончилась, я не хочу умирать только потому, что полковнику выгоднее сдаться союзникам. Мне выгоднее сдаться здесь, в этой части Германии моя семья живёт.
- Ты латыш, что ли? – поинтересовался Кац.
- Нет, немец, но до семнадцати лет в Риге жил. Нас в сороковом в Германию отправили.
- Есть хочешь?
- Два дня не ел.
- Садись за стол, ешь, пей, заслужил, - распорядился генерал-сержант.
Фриц за стол и давай наворачивать. Сидит, харчится и улыбается, рад, что живой и брюхо набито. Он-то радуется, а нам не до смеха: вдруг у немцев нервишки сдадут, и они без команды попрутся? Они ведь тоже голодные, как этот, а голод он мозги сильно туманит.
Сняли мы мундиры, на плечики повесили, снова в исподнем и тапках остались. Пескарь на стул сел и задремал, а мы с Кацем к окнам прильнули. Он за мостом и дорогой наблюдает, а я смотрю за той дорогой, что в сторону дивизии идёт и молю адъютанта скорее приехать. Нервы у всех на пределе, а он всё не едет.
Кац говорит:
- Кажется, машину слышу, а может в голове шумит, не пойму.
Я к его окну подбегаю, прислушиваюсь и тоже не понимаю, слышу или нет. Ветер поднялся, от нас дует, звук уносит. Наконец точно слышим, едет. Адъютант вбегает, готовы ли мундиры, спрашивает. Кац ему докладывает о наших приключениях. Адъютант аж подпрыгнул, к Пескарю бросился, растолкал и командует:
- Задержать насколько возможно. В семи верстах от вас батальон расквартирован, я к ним. До нашего прихода не разрешай им выходить.
Адъютант умчался, а фриц смотрит на нас квадратными глазами и говорит:
- Так вы ещё и не генерал? Ну, умора! – и начинает хохотать, как сумасшедший.
Мы и так психованные, а тут ещё этот фашист над нами изгаляется. Пескарь позеленел весь и рявкает:
- Натан, выведи фашиста во двор и расстреляй, чтоб не тявкал.
Кац берёт автомат, немец падает на колени и умоляет не расстреливать, обещает и всё прочее.
- Сядь у рации и затаись, - говорит Пескарь, - а то обнаглел не в меру.
Мы прикидываем: семь вёрст туда, семь обратно, на сборы минут двадцать, дорога в неизвестном состоянии, как не считай, но часа полтора ждать придётся. Сидим, на часы поглядываем, а стрелки совсем не шевелятся. Минут через сорок рация заверещала. Гауптман докладывает, что к выходу готовы.
- Молодец, гауптман, - басит в трубку Пескарь, - жди приказа на выход. Без команды с места не трогаться, никакой самодеятельности. При малейшем подозрении на провокацию покрошу всех из пулемётов без жалости. Всё понял? Ну и молодец. За точное исполнение приказа головой отвечаешь. О начале выхода сообщу, от рации не отходи. Всё, отбой.
Собрались мы у окна, на дорогу смотрим. Внутри такое напряжение, что вот-вот сердце лопнет. Наконец на дальнем конце дороги пыль поднялась. Машин ещё не видно, но ясно – едут. Мы обнимаемся, орём что-то несуразное, Кац даже всплакнул.
Приехали три машины автоматчиков. Адъютант прибегает:
- Давай, сержант, фрицам команду на выход.
Немцы пошли. Тут и генерал наш прикатил. Пескаря обнимает, нам руки жмёт. Немца увидел:
- А этот что здесь делает?
Пескарь объяснил и про помощь его рассказал.
- Не выдал, значит? Молодец! – генерал в кармане пошарил и вынул звёздочку от генеральского погона, - Держи, солдат, на память, и никогда больше с нами не воюй.
Немец стоит и не знает, как себя вести, а Пескарь гаркает:
- Что должен отвечать рядовой, когда его генерал хвалит?
Немец с испуга как завопит:
- Хайль Сталин!
- Еще раз услышу, морду набью! – говорит генерал, - Пошёл вон к своим.
Мы потом эту звёздочку в прихожей нашли. То ли немец обронил её, то ли выбросил, не знаю. Её Пескарь себе забрал: «Пусть, говорит, у меня хоть что-то генеральское останется».
Генерал снова Пескаря обнимает.
- Орденом бы тебя наградить, так не дадут ведь. Проси что хочешь, всё, что в моих силах, сделаю!
А Пескарь наш и взаправду премудрый, быстро соображает.
- Лучшей наградой для меня, товарищ генерал, был бы хороший госпиталь. Левое ухо, похоже, уже не спасти, так, может, правое ещё починить можно, а то всё хуже им слышу.
- Всё, сержант, договорились. Скоро в Москву полечу, тебя с собой возьму.
Начальство уехало, пленных угнали, мы бельишко своё постирали, и сушиться повесили. Сидим, теперь уже свою личную победу празднуем.
- Светлая голова у тебя, Яша, - говорит Натан, - как это ты так быстро сообразил, что делать надо?
- Всё от обиды, братцы. Фриц мне свои условия диктует, а у меня одна мысль в голове вертится. Прибери меня тот снаряд, что бы в похоронке написали? «Погиб младший сержант Пескарь Я. С. смертью храбрых в боях с немецко-фашистскими захватчиками за свободу и независимость нашей Родины». А тут что получается? Захватчики повержены, свободу и независимость Родина отстояла. Что осталось? Только «смертью храбрых». И другая мысль. Для чего меня тот снаряд пощадил? Чтобы я генералу сапоги стачал или для того, чтобы я сейчас много жизней попытался спасти? Да и самому помирать в мирное время не очень хотелось. Такие дела, братцы.
- Низкий тебе поклон, Яша, от меня и той женщины, на которой я женюсь, и тех детишек, что мы с ней нарожаем, - говорит Натан Кац.
Я тоже от всей души говорю:
- И от меня тебе низкий поклон, Яков Семёнович. Обещаю, что пока буду жив, первый тост в день моего рождения будет «За премудрого Пескаря!»
Вот почему, мои дорогие, первый тост всегда такой. Если бы не его светлая еврейская голова, гнили бы сейчас мои косточки в германской земле.
- Починили Пескарю уши? – спросил я.
- Не знаю, племяш, больше я с ними не встречался. Адъютант привёз канистру бензина, как и обещал. Утром я заправился, подогнал машину к дому и мы разгрузились. Натан утюгами высушил моё шмотьё, Яков поставил набойки на мои сапоги, мы обнялись
