Филя медленно брёл по улице, тоскливо вглядываясь в лица редких прохожих. Стрельнуть
денег на опохмелку было решительно не у кого. Та беззубая старушка и рада была бы дать,
да у самой в карманах кроме дыр ничего нет, этот, толстопузый, задавится, но не даст.
- Картошка! Картошка! Берём картошечку! – послышался из проулка призыв заезжего продавца.
Опыт бомжевания научил Фильку, что к деревенским куркулям лучше не соваться - денег точно
не дадут, так ещё и накостылять могут, однако свернул, в надежде стрельнуть у покупателей.
- Откуда картошка? – выспрашивал у продавца мужчина при галстуке и в шляпе.
- Так наша, областная, деревня Морошки. Слыхали про такую?
- Не слышал. А чего дёшево продаёшь, ворованная небось?
- Господь с вами! Ворованная, скажите тоже. Мы всей деревней собрали излишки, машину вскладчину
наняли, вам, городским, привезли, а вы – ворованная! – обиделся продавец.
- Ладно, не лезь в бутылку. Пожалуй, возьму мешок, только за тележкой схожу.
От названия деревни у Фили ёкнуло сердцё. Он подошёл к грузовику и уставился на продавца.
- Тебе чего, чучело неумытое? – зло спросил мужик и спрыгнул с кузова.
- Ты ведь Миша Козлов, верно?
- Допустим. А ты кем будешь?
- Так Филя же я, Умываев. Не признал?
- Умываев, говоришь? Что-то не слишком ты на него похож. А сообщи-ка мне, какое прозвище
было у директора нашей школы, если ты Филя Умываев.
- Помню, помню директора Валентина Петровича Нешитова. Валенком неподшитым мы его звали.
Миша, земеля, похмели ради Бога, а то помру сейчас, - со слезой в голосе попросил Филька.
- И вправду Умываев, - удивился Михаил, - эка тебя жизнь скрутила. Николай, - шофёр, сидевший на ступеньке кабины, лениво повернул голову, - плесни земляку стаканчик
Шофёр выразил своё неудовольствие пожатием плеч, но полез в кабину, достал бутыль с мутной
жидкостью и пластмассовый стаканчик, который наполнил лишь наполовину.
- Полный лей, - прохрипел Филя.
- Пей, что дают, дармоед, всё равно половину расплескаешь.
Филя влил в себя пахучую обжигающую жидкость, занюхал рукавом и вновь подставил стаканчик.
- Ну, ты и нахал, бомжара, - рассмеялся Николай, но ещё полстакана налил.
После выпитого наступило облегчение, и Филя завёл светский разговор:
- А и вправду, Миша, чего дёшево торгуешь, или торопишься куда?
- Так мы уже четвёртый день торгуем. Всё по нормальной цене распродали. Всего три мешка на
сегодня осталось. Первый уже ушёл, второй этот в шляпе погрозился забрать. Один останется.
Продам, и домой почешем – надо до вечера вернуться.
- Что так, случилось что?
- Случилось. Ты Маланью Баринову помнишь?
- Помню, она ведь крёстная моя.
- Да она всей деревне крёстная, а ещё повитуха и кума. Преставилась она вчера, завтра хоронить
будем.
- Я думал, она давно померла. Сколько же ей было-то?
- Бог знает. Говорили, что отца её кулаки году в двадцать пятом убили. Вот и считай. А что,
Филька, - внезапно расчувствовался Михаил, - поехали с нами в Морошки? На родной земле
побываешь, крёстную проводишь и всё такое.
Перспектива халявной выпивки на поминках мгновенно отразилась в Филькиных глазах.
- Можно и съездить, - степенно ответил он, поглаживая бороду.
- Как, Николай, возьмём земляка с собой?
- Ты сегодня хозяин, тебе и решать, - презрительно скривился шофёр, - а ты, бомжара немытый,
слушай внимательно: в кабину я тебя не пущу – смердишь, как хорёк, поедешь в кузове. На мешки пустые лёг, мешками укрылся и лежишь тихо-тихо. Не дай Бог менты остановят, так помни: ты сам залез, без нашего ведома. Понял?
- Уяснил, - важно изрёк Филя, и торопливо добавил: - только мне бы пару стаканчиков на дорожку,
чтоб не околеть по пути.
- Да тут всего восемьдесят вёрст ехать. Не боись, не околеешь.
- Тогда один, - согласился Филя.
До Морошек добрались в сумерках.
- Вылезай, - приказал Михаил, когда машина затормозила у дома Маланьи Бариновой, - К себе
не зову, жена строгая, так что устраивайся сам.
Он посмотрел на незавешенное окно, и покачал головой:
- Везёт же тебе, Филька. Вон у Маланьи Надька Кузьмина хлопочет. Помнишь её? Она в школе
влюблена в тебя была по уши. Иди к ней, она тебя обустроит.
Филя открыл дверь избы, и встретился лицом к лицу с незнакомой коренастой женщиной, смотревшей
на него с нескрываемым испугом.
- Здорово живёшь, Надя, - смущённо пробормотал Филька, топчась у порога.
- И вам здравствовать. Кто же вы будете, не признаю вас что-то?
- Филя я, Умываев.
- Филя! – ахнула Надя, - Что же ты с собой сотворил, бедовая твоя головушка? Как же мы гордились, что
парень из нашей деревни в институт поступил, а ты вот что с собой наделал.
Она ещё долго причитала, по-бабьи охая и всплёскивая руками, потом внезапно успокоилась и потребовала:
- Колись, всё рассказывай, и без утайки! Ты институт свой закончил?
- Закончил, - уныло начал колоться Филька, - только диплома мне не дали.
- Как так, почему, иль набедокурил чего?
- Набедокурил, - сознался Филя и, вдруг разозлившись, заговорил жарко и яростно, тряся бородой и
размахивая руками:
- Я ведь хорошо в институте учился, на красный диплом шёл, да дойти не получилось. Помнишь те года? Голодно, холодно, инфляция такая, что к магазину подойти страшно. Я на пятом курсе был, когда приятели зазвали меня в кооператив. Тогда, как черви после дождя на поверхность, полезли разные
богатенькие Буратинки. Особняки начали строить, а мы им в кооперативе проекты стали клепать. Всё
по-честному, только суммы, о которых договаривались вчера, назавтра пшиком оборачивались. А Буратинки эти всё норовили не деньжат подкинуть, а водочкой подогреть наш интерес. Водка, она ведь,
Надя, жидкость калорийная: залил и как бы сытый. Вот я и насытился ею до отвала. Диплом не написал, на защиту не пришёл, да ещё и декана обматерил по пьяни. Выдали мне справку, что прослушал, из общаги турнули, кооператив развалился и «пошли они, солнцем палимы». Только и тем, что дипломы получили, не слаще моего было: работы нет, производства позакрывались, денег не платят. Многие тогда вслед за мной пошли вместе со своими дипломами. Жизнь, Надя, она как лестница с двусторонним движением. Кто-то вверх карабкается, кто-то остановится на площадке и живёт, считая, что всего достиг, а иные всё ниже опускаются, пока до самого подвала не доберутся. Я добрался.
Надя слушала, переживая и скорбя, потом подхватилась, крикнула: - Жди, я сейчас! – и скрылась за дверью. Она вернулась минут через пятнадцать повеселевшая и деловая.
- Пойдем быстро в баню, в таком виде за стол садиться нельзя, - говорила она тоном, не терпящим возражений, доставая из шкафа простыню, - Стёпку Шалаева помнишь? Он сегодня баню топил. Там вода горячая ещё осталась. Я договорилась, что ты помоешься с дороги.
Они шли по тёмным улицам Морошек к шалаевской бане, и Филя постепенно успокоился под неспешный Надин говорок.
- Петька мой сейчас в армии, скоро вернётся. Я подберу тебе что-нибудь из его одёжи. Ему всё равно не сгодится, писал, что вырос сильно, а тебе должно подойти. Я соберу, и поднесу в баню, а ты свои обноски в углу сложи и в узел завяжи, - поучала она, - Настёна моя завтра со скотским постирает.
- С каким?
- Со скотским. Тут у нас ферму, что на горке, один приезжий откупил. Отремонтировал, коров привёз, набрал доярок да скотников из не сильно пьющих, и повелел, чтоб они на каждую смену в чистом выходили. Накупил халатов белых и комбинезонов зелёных, машину стиральную, нанял прачку специальную, я Настёну к этой машине пристроила, и объявил, что будет своих работников приучать к западной культуре производства. Доярки ладно, но скотники? Они придут в коровник, чистые комбинезоны напялят, и пойдут навоз месить. Через пять минут уже по уши в дерьме. И смех, и грех, право. А нам что, деньги хоть и небольшие, зато платит дочке исправно и она при деле. Так что завтра со скотским и постирает.
В баню Надя притащила целый ворох одежды.
- Трусы, майка, носки, ботинки, рубашка, костюм, - перечисляла она вещи, раскладывая их по лавкам, - полный тебе комплект. А теперь сиди и не дёргайся – стричь тебя буду. Да не трясись так, лишку не отрежу. Я своих мужиков всё время сама стригла.
Филя сидел, завернувшись в простыню, и млел.
Подстриженный, в костюме, с аккуратной бородой, он выглядел вполне пристойно, и только набрякшие мешки под глазами да сизый нос в склеротических прожилках сообщали всем, что перед ними горький пьяница.
- Сейчас пойдём ко мне ужинать, а ночевать будешь у Маланьи. Не забоишься с покойницей в одном доме спать?
После ужина, за чаем, дождавшись ухода Настёны, Филя решился спросить про мужа.
- Бог его знает, где он, - спокойно ответила Надя, - может, какую другую нашёл, а может …, - она неопределённо покрутила рукой в воздухе, - Мы ведь не записаны были.
-Что так?
- Собирались, да не успели. Это в те самые годы было. Колхоз развалился, работы нет, денег нет. Кузьма мой поехал в Москву на заработки и сгинул. Уже после его отъезда я обнаружила, что тяжёлая, а когда месяцев через семь до города добралась, то узнала, что тяжела двойней. Так и подняла их одна, Петю и Настёну. Хорошо родни вся деревня, помогли поднять, а то бы пропали.
Ночью Филе не спалось. В горнице на столе тихо лежала крёстная, единственный в этой деревне человек, с которым его связывали, пусть и эфемерные, но почти родственные отношения. Пусть только крёстная, но мать. Его растревожил рассказ Нади, у которой вся деревня находилась в близком или дальнем родстве. Впервые за много лет он думал о своей родне: о матери и старшем брате, морском офицере, забравшем мать к себе после смерти отца куда-то на Дальний Восток. О том, что в этой деревне, где все состояли в каком-нибудь родстве, они, Умываевы, были пришлыми чужаками. Отца-агронома прислали в колхоз по разнарядке и Филимон, хоть и родился в Морошках, всегда чувствовал свою обособленность от местных детей. Он ворочался на деревенских мягких перинах, и уснул только под утро с первыми криками петухов. Ему снился гроб, в который он пытался лечь, но на пути постоянно возникал шофёр Николай, который отгонял его криком: «Не погань домину, бомжара смердящий!»
Разбудила его Надя.
- Что, сладко спится в родной деревне? Пойдём завтракать, скоро начнём хоронить.
В процессии участвовало человек десять, в основном старух.
- Рабочий день, - объяснила Надя, - помянуть придут все.
Они медленно шли вслед за телегой, вёзшей гроб, до полуразрушенной церкви, где батюшка долго отпевал рабу Божию Маланью. Потом долго шли до погоста, где уже была вырыта могила, и батюшка снова читал заупокойные молитвы. Потом все стали прощаться с покойницей, целуя её в лежащую на лбу бумажку с каким-то церковным текстом. Потом по очереди бросали на гроб горсти земли и смотрели, как могильщики споро забрасывают землёй могилу. Наконец двинулись назад.
Филя, непривычный к таким длинным переходам, устал и на лавку за поминальным столом не сел, но буквально рухнул.
Помянули товарку и разошлись старухи. Стали семьями заходить односельчане. Входили тихо, ставили на стол самогон, варёную, ещё дымящуюся, картошку, соления и хлеб, рассказывали, как дорога была им Маланья, сколько она им сделала добра, произносили «Да будет ей земля пухом», крестились на образа, выпивали пару рюмок и уходили. Некоторые брали что-нибудь на память из Маланьиных
