— Роман Васильевич, пожалуйста, можете войти.
Как во сне, Роман послушно переступил порог и, следуя за маячившей перед ним спиной майора, минуя длинный коридор, в конце которого стоял огромный холодильник «Ятрань», а на стене висели роскошные оленьи рога, вошел в зал. Посередине зала, на ковре, в луже густеющей крови, лежало чудовищно изуродованное, опутанное собственными внутренностями тело пожилого мужчины, узнать которого было теперь практически невозможно. Разве что по одежде. И тем не менее Роман узнал этого человека. Это был его сосед — Красин Николай Васильевич.
«ДНЕВНИК ВАДИМА СИНИЦЫНА
4 мая. 1984 год.
Проклятый сон преследует меня. Я стал раздражительным и неуживчивым, растерял почти всех своих друзей, невеста бросила меня, а с работы, где все за глаза стали называть меня снобом, пришлось уволиться. Смешно, наверное, обо всем этом говорить, но это действительно так. И мне не до шуток. Каждый божий день я с ужасом ожидаю наступления ночи, того момента, когда нужно будет ложиться в постель. Пытаясь избавиться от этого кошмара, я уже перепробовал все возможные средства: лекарства, снотворное, тяжелый труд, пытался изменить распорядок дня — спать днем, а ночью бодрствовать, — но все это, увы, не принесло успеха. Стоит мне только закрыть глаза — и неважно, когда это, днем или ночью — как тотчас же чудовищный сон овладевает мной, повторяясь каждый раз в мельчайших подробностях и заставляя меня цепенеть от ужаса. Он привел меня к черте безумия, к той роковой черте, за которой начинается беспросветное помешательство, когда тело, переставая подчиняться рассудку, превращается в ни на что не реагирующий, равнодушный ко всему на свете кусочек аморфного вещества. О, как это страшно! О, как страшен этот жуткий финал! И как избежать его, я не знаю, не знаю...
13 июня. 1984 год.
Уже пятый год, как жизнь моя для меня не жизнь, а сущий ад. Лишь стоит мне только заснуть, как неизменный черный туман сразу же обволакивает меня и душит, душит, душит. Я стал пугливым и нервным, я стал панически бояться темных подворотен и темных комнат, я превратился в забитое трепещущее животное. В теперешнем моем состоянии меня ничего не стоит напугать резким хлопком или резким криком, или другим каким неожиданным громким звуком. Что со мной происходит — я не знаю, когда это все закончится и закончится ли — я тоже не знаю. Я мог бы, конечно, взять веревку и разом избавиться от этого бесконечного кошмара, но надежда, та самая надежда, которая, говорят, умирает последней, удерживает меня пока что от этого постыдного, быть может, опрометчивого шага. Она, я чувствую это, притаилась где-то там, в глубине моего сознания, она все еще жива, она все еще не дает мне окончательно пасть духом...
Не так давно, недели две назад, я, набравшись смелости, или, быть может, от того, что отчаяние переполнило меня, рассказал о своих бедах Виталику, моему верному другу, тому, кто единственный из всей этой компании окружавших меня раньше пустозвонов остается все еще рядом со мной, тому, кто единственный еще находит в себе силы терпеть мои безумные выходки. Он не смеялся, не отшучивался, он не пытался делать свое лицо участливым, он просто очень хладнокровно заявил, что все это закономерный результат моих прежних проблем, что ничего другого после ухода из института, разрыва с друзьями и Ленкой он и не ожидал и что мне просто-таки необходимо переменить обстановку, съездить куда-нибудь в горы или на море, а еще лучше обратиться к психиатру. По крайней мере, сказал он, ты ничего не потеряешь, зато шанс, если таковой здесь имеется, можешь превратить в спасение... Не знаю, не знаю. В горах я уже был и на море ездил недавно; что же касается психиатра... Как же это все-таки мучительно — поверять другому, пусть даже и психиатру, свои страдания, тайны, свои личные беды...
17 июня. 1984 год.
К психиатру я все-таки сходил. Два дня набирался смелости и все-таки решился. Пошел. Хотя в успех, признаться, практически не верил. С утра занял очередь в регистратуру за номерком, а после обеда обосновался в коридоре среди каких-то старушек и пожилых женщин, как и я ожидавших своей очереди. Проторчал я там часа полтора, наверное, если не больше, хотел уже было уйти, но мысли о надвигающейся ночи меня удержали... Психиатром (по-больничному, невропатологом) оказался невысокий крепенький мужичек лет пятидесяти с живо поблескивающими черными глазами и редкими клочками седых волос на круглой, как арбуз, голове. Нервная система у него была, очевидно, в полном порядке, так как мой сбивчивый рассказ он выслушал без особого волнения. Услав куда-то ассистента — молодого унылого парня в неопрятном халате, он довольно-таки долго задавал мне разнообразные вопросы, на которые я, по возможности, старался вразумительно отвечать, потом он принялся, задирая мне толстыми волосатыми пальцами веки, заглядывать в глаза, бормотать при этом что-то, затем, наблюдая дергающуюся голень, пару раз легонько стукнул резиновым молоточком по коленке, а под конец, насупив брови и обхватив нижнюю челюсть (свою, конечно) ладонью, на полном серьезе посоветовал заняться физкультурой и музыкой. Вот так-то. Спокойные мелодии, заявил он, вкупе с физическими упражнениями, например бегом, должны благотворно подействовать на вашу развинченную психику, молодой человек. Это же надо, такой молодой, а уже по больницам бегаете. Приходите через неделю, посмотрим... Веселый, в общем, старикан. Я ушел от него с улучшившемся настроением, хотя в успех, признаться, верил так же мало, как и до этого визита...
Все это было вчера, а сегодня утром, часов в пять примерно, когда солнце только-только выдвинулось из-за горизонта, я надел трико, кеды и рванул в Агролес. Это далеко, километрах в пяти, наверное, и я, честно говоря, чуть было не умер во время этой пробежки. Зато какое было потом удовольствие, какое было блаженство в момент погружения в ванну с теплой водой. Аааууумм! Восхитительнейший процесс! Жаль, что описать его вряд ли возможно. Да и, собственно, зачем?..
А днем, до обеда еще, я смотался в город, в универмаг. Прикупил там десятка полтора пластинок; в основном, роковые вещи: «Аквариум» там, «Кино», «Алиса», Кейт Буш, еще что-то. Не знаю, поможет ли мне все это, я имею в виду музыку (она звучит сегодня целый день), но то, что влияние ее благотворно, я уже начинаю ощущать. Какие-то едва заметные, почти неуловимые признаки возвращающегося душевного равновесия, кажется, вновь хотят получить прописку в моей истерзанной материальной оболочке. А что же до всяких там сомнений, будто бы все это не есть симптомы грядущего выздоровления, а всего лишь обманчивое самовнушение — результат горячего желания верить в чудо, то я изо всех сил гоню их прочь. Прочь! Оставьте меня в покое! Я и так уже претерпел слишком много!..»
* * *
Блестящая лента шоссе послушно бежала под колеса черной «Волги», зеленые насаждения по обе стороны дороги сливались, мелькая, в сплошные потоки, а редкие встречные автомобили, эти механические мастодонты современной цивилизации, стремительно проносились мимо, обдавая на короткие мгновения острыми запахами выхлопных газов.
Бросая на табло спидометра опасливые взгляды, Роман, раздраженный такой непонятной спешкой, сидел в напряженной позе на переднем сиденье, рядом с Херманном, который, казалось, не обращал ни малейшего внимания ни на скорость, ни на своего взволнованного пассажира. Он только рассеянно глядел на дорогу да жадно — одну за другой — тянул дорогие сигареты «Бонд», которые извлекал из яркой цветастой пачки в нагрудном кармане. «В конце концов, нервы у меня тоже не из железа, — думал Роман. — Сначала эти непонятные недомолвки, полунамеки, теперь эта сумасшедшая гонка. То, что особой любви ко мне вы, товарищ майор, не испытываете, я уже давно разглядел, это на вашей милицейской физиономии прорисовывается довольно отчетливо, но вот о причинах такого недоброжелательства я могу пока лишь только догадываться. Впрочем, какого черта я должен оставаться в неведении и дальше? Я не испытываю больше ни малейшего желания терпеть это хамство!».
И он, искоса поглядев на майора, спросил:
— Может, вы мне все-таки объясните, куда мы едем?
Майор секунды три-четыре помолчал, потом, не отрывая глаз от дороги, с видимой неохотой ответил:
— В Новочеркасск. К человеку, который видел чудовище.
— Вот как! — удивился Роман, в одно мгновение позабыв про свои обиды. — Разве есть такие?
Майор снова помолчал секунды три-четыре и, не считая, должно быть, нужным вразумительно отвечать на этот вопрос, буркнул что-то нечленораздельное.
— По крайней мере, могли бы сразу сказать, — проворчал Роман. — Сидишь тут, переживаешь.
Насупившись, он стал глядеть в окно. Между тем черная «Волга», миновав обросшую жухлой травой каменную визитку «НОВОЧЕРКАССК» с убогой стелой у дороги, въехала наконец в город. Тотчас же, по обе стороны замелькали бело-кирпичные многоэтажки, кемпинги, потянулись увитые плющом крашеные металлические ограды. Движение здесь было более оживленное, чем на шоссе, и запахи выхлопных газов усилились. Как неизменные российские атрибуты, появились едва плетущиеся, набитые под завязку пассажирами пыльные «Икарусы», загрохотали самосвалы, замелькали дряхлые «Волги» и «Москвичи» с бледными шашечками на бортах.
Довольно быстро, всего лишь пару раз задержавшись у светофоров, они проехали по шумному, нашпигованному всевозможными автомобилями проспекту Платова, свернули затем на более тихую Пушкинского, миновали ее без особых задержек и наконец выбрались на Подтелкова, унылую и грязную, изуродованную многочисленными выбоинами улицу, по обе стороны которой уходящими в пыльную даль вереницами тянулись припаркованные автомобили, а справа, теперь уже прямо по курсу, метрах в трехстах, разноцветной массой бурлило многоголосое человеческое варево. Несмотря на то, что территория Азовского рынка была довольно-таки обширной, она тем не менее не могла вместить всех желающих, и многочисленные продавцы-частники, постелив газеты, раскладывали свои товары прямо на тротуарах и бордюрах близлежащих улиц. Между ними, прицениваясь, споря, подходя и снова отходя, просто глазея, бродил самый разнообразный люд: озабоченные пожилые женщины с огромными кошелками в руках; дети; неопрятные, обросшие недельной щетиной субъекты в помятой одежде; какие-то подозрительные личности неопределенного возраста и неопределенных занятий, все, как правило, в дорогих джинсовых костюмах, темных солнцезащитных очках, с импортными спортивными сумками через плечо. Были там — и без них, наверное, не обходится ни один базар — назойливые цыгане, которые приставали к прохожим, а те ожесточенно отмахивались от них; совсем еще молоденькие девушки, вертя во все стороны головами, водили за собой, словно бы на поводу, молчаливых равнодушных кавалеров, и изредка, как дождь в пустыне, мелькал то тут, то там сизый представительный мундир скучающего милиционера. А над всем этим толковищем стоял могучий и ровный, похожий на рокот
А хозяйство на кого? Корову кто кормить-доить будет?
