у богатырей капкан, в который леший быстренько и угодил ,после чего, пропрыгав несколько дней на одной ноге, прилюдно обещал коту неслыханную кару. Кот, не любивший, как, впрочем и любой, излишний сюрпризов, напрямую угрожающих его шкуре, ушёл в подполье и был буквально вытащен оттуда за шкирку хозяйкой подполья, бабой-ягой, которой надоело расточать свой темперамент в прямых сварах с лешим.
Прямая война с котом прекратилась, когда мальчик в одночасье подрос и шустро так стал убегать из-под опеки яги, ловко проскальзывая в открытую дверь прикорнувшей в теньке избушки, семеня затем маленькими крепкими ножкам по всему Лукоморью. Он частенько навещал лешего, сидя рядом с ним на крылечке и наблюдая, как тот вырезает свистульку или чинит одежду. На берегу моря его ждала русалка, неистощимая на рассказы о подводном мире. Богатыри нещадно баловали глазастого мальчугана чем ни попадя, забирая его с собой и на охоту, и даже на стражу. Кащей разрешал ему играть в своём подземелье. Забегал мальчик и на болота к водяному, где его осторожно щекотали кикиморы. Кот всё пытался рассмешить его своими россказнями, сам, бывало, до слёз изойдётся, да всё бестолку – смотрит на него отрок, кивает, да и уходит невесело, думая о чём-то своём. Только к черномору Кирилл до поры до времени не захаживал…
Небо раскололось на части, и тут же вдарило, да так, что у лешего зазвенело в ушах. И когда он помотал головой, звон стих, а тревожный наэлектризованный воздух вдруг прорезал далёкий вскрик:
-Андрей!
Леший вздрогнул, снова разом оглох, задыхаясь, выбежал из избы – и тут сверкнуло ещё раз, прямо у него перед глазами.
И он упал в зашумевший дождь.
Глава 4
Кащей смотрел на золото. Всю жизнь он него смотрел, и всё пытался понять, какая-такая в нём сила заключена, что заставляет подчиняться всего, без остатка? Вот камушки взять – сапфиры, алмазы, жемчуга – нет, не имеют они над ним, кащеем, власти, равнодушно он смотрит на их переливы, а стоит вот только лучику пасть на груду жёлтого металла – и всё, не оторваться: каждая теневая жилка будто внутрь тебя заглядывает, каждый сполох голову дурманит, и тянутся дрожащие руки согреться в тлеющем пламени… Такая, значит, участь его – рабом быть у золота, копить его и копить, нисколько не расточая, а зачем – хоть и умён он, и догадлив – а не понять. Допытывался он как-то у черномора в былые времена, какой во всём этом может быть толк, тот же только туману подпустил: мол, не гадай на судьбу – себе горше выйдет, а время придёт – всё и узнаешь. Ох, не простое это будет время, ох не простое - как бы концом всех времён не оказалось…. Да и когда они были простые-то, времена? Всё в муках дерзновенных, в делах да подвигах… И всё без сподвижников, всё в плевках да оговорах… Взять хотя бы ту историю с Василисой. И никакая она была не распрекрасная, это уж потом молва из неё красавицу сделала, а была она так себе баба, шальная да потасканная, правда, с огоньком в глазах, и золото любила чуть ли не сродни ему, потому и нашла дорогу в Лукоморье – в то ещё, запредельное – и к нему, к нему… Ну что ж, пригрел он её; он тогда помоложе был – худой да трепетный, на ласку ещё падкий. До поры до времени в тайне всё держал, сидела она у него в подземелье да сидела, на золото любовалась - да вот не усидела, наверх её, егозу, потянуло. Обиделись тогда все на него, мол - зачем оберег рушишь? Он тогда черномора не выдал, на себя вину взял, покаялся, и пришлось на план затейливый соглашаться по выдворению этой самой Василисы на прежнее место жительства. И богатырь нашёлся – мужик её, Ванька, которому черномор чего только не обещал, лишь бы тот на труд ратный отважился, а тот всё ни в какую. А без этого никак нельзя было – человек должен был её в свой мир увести. Наконец, уломали кое-как молодца, и явился он за своей ненаглядной – весь как мышь мокрый с перепугу… Потом, правда, осмелел, да настолько, что вызвал-таки его на бой, наговорил отсебятины с три короба, пока в текст не попал, да и сломал наконец иглу, завершив обряд ко всеобщей радости… Дал он тогда слово не водить сюда людей более, да что толку-то? Всё равно по черноморову хотенью всё и вышло, и они сами людям вскорости возьми да и откройся. Хитёр, черноморушко, ох хитёр…
А ещё это бессмертие… Его бессмертие. Он часто, очень часто о нём думал. И никогда ни с кем об этом не заговаривал – чувствовал, что себе дороже выйдет; он итак слыл себе на уме почище черномора. Тот тщеславный был, любил высовываться, умел работать на публику и слыть своим. А он один, всегда один… Бессмертный. Это-то что ещё для него значило? Что все умрут, а он останется? Упиваться неизбывным своим одиночеством? Он не ведал. И боялся. И даже как-то испил отвар лешего, в безумной надежде стать кем-то другим, но только лишний раз убедился, как же он одинок. Сначала, правда, было хорошо, и у него несколько раз даже дёрнулись уголки губ, чего не случалось со времён разудалой Василисы. Почудилось ему вдруг, что он молод, так молод, как никогда и не был, и что живы его прародители (кто они? неважно, неважно…), и нет ни этого подземелья угарного, ни тоски беспричинной… А есть золотой свет, до которого можно дотянуться, и тогда, он знал, станет легко-легко, и не надо будет больше бояться. Он и потянулся – прямиком в огонь, на потеху лешему. Тот, правда не долго щерился, до тех пор, пока кащей не ткнул выхваченной головнёй прямо в рожу своему одиночеству… А потом лешего не стало, как не стало до этого и других. Если так дальше пойдёт, скоро на самом себе придётся злобу срывать…
Хотя есть этот мальчонка, Кирилл. Новая кровь… Враг он ему или кто? Не посягнёт ли он на бессмертие, которого кащей боялся, но считал своим по непонятно какому праву? Он всегда помнил, как малец в первый раз заглянул к нему в подземелье, улизнув от бабки в найденный заманчивый лаз. Кащей долго смотрел на него, жевал губами, потом дал поиграть с пригоршней монет. Он не любил детей, но в гостеприимство верил. Ребёнок взял золото, подержал в ручонке и произнёс слова, долго затем мучавшие старика: «Дядя кащей, а почему они изнутри чёрные?» Озадаченный кащей глянул на золотые кружки, но никакой черноты в них не заметил, а когда мальчонка убежал, открыл сундуки и долго перебирал своё богатство, беспокоясь всё больше и больше. Потом вроде бы как тревога улеглась, но той поры ребёнка он стал остерегаться, золота ему в руки не давал, а тот и не просил, часам играя сам с собой в какие-то молчаливые игры в запутанных тёмных коридорах… Яга велела кащею не пускать туда мальца, мол, не ровен час как завалит, но старый пропускал её брюзжание мимо ушей, знал, что без его ведома ни один камешек в подземелье с места не тронется.
Душно сегодня, ох душно… Гроза идёт, водяному на радость. Они все что-то потеряли по возвращении – черномор лишился былой силы, кащей перестал находить золото, кот… Кот лишился дуба и теперь неприкаянно кочевал, где придётся. Богатыри не вылезали из моря, несли стражу – там у них и чудо-юдо, и Китеж-град, и вечно недовольные осьминоги, и обидчивые дельфины, и много чего ещё. Про ягу и говорить нечего – мать схоронила, да из девок в старухи сразу и сиганула. У лешего с русалкой – у тех своё наказание, остальным и неведомое. Да и чужаки они. Это сколько же лет пройти-то должно, чтобы их за своих считать стали? То и неведомо даже. Ну, а водяной остался со своими замшелыми кикиморами, из коряг сотворённых – и это после красавиц несчётных, пусть и с зелёной кровью, но затейниц, ох затейниц… И болото его – раньше-то прямо царство было, чертоги там строил, прислужников да прихлебников – не счесть, а теперь – болото и болото, другого слова и не подобрать. Только в грозу и может теперь волосатый проораться да лужу свою вверх дном взбаламутить, хоть какая-то отрада страстолюбцу.
Грянул гром, и в переходе вдруг что-то поползло, зашуршало. И у него в палате, мрамором обложенной, одна стена вроде как осела, да трещиной подёрнулась. Остолбенел старый. «Это-т-т-о что же ещё такое? И дома у себя я теперь не хозяин?
А снаружи всё сыпалось и сыпалось, запорашивая вход, и сквозь шум явственно почудился кащею шепоток:
-Хочешь узнать, что такое настоящее бессмертие?
Глава 5
Утром на лешего набрёл кот, решивший, что и этот представился, отчего страшно перепугался. Но леший - оглушённый, измученный, обессиленный – был жив. До самого утра его мучили кошмары, давили, мололи, рвали на части жернова воспоминаний, пробудившиеся от отчаянного вскрика в ночи. Он очнулся, и не смог понять, кто он и где находится. Он мог только мычать; мычал, когда баба-яга ставила ему припарки, мычал, когда отворяла ему кровь. А потом заплакал, умоляя спасти русалку, которую путано называл Наташей, и снова впал в забытье.
Яга с ног сбилась. Мало того, что в эту треклятую ночь досталось и ей хорошенько – приснилась мать, грустно взирающая безудержной синевы глазами на спёкшемся личике, как беду накликала, и только рот раскрыла, силясь что-то вымолвить, как тут же раздался гулкий раскат, от которого яга вскочила сама не своя, долго пялилась в темноту, а потом бросилась в страхе к лежанке Кирилла и увидела, что та пуста. И побежала она куда-то в дождь, и бегала кругами, пока наконец не наткнулась на мальчишку, сидящего на камушке у моря, серьёзного и нахохленного, охватившего себя за тоненькие дрожащие плечи. «Ты что же это, окаянный, делаешь-то?» - завопила было старая, но тут же осеклась, потому как он и не слышал её вовсе: сидел и смотрел в бесящиеся волны перед собой, и не было на небе ни звёзд, ни луны, а только зигзаги молний кололи нависшую тьму, делая её ещё более зловещей. Яга взяла Кирилла за руку и повела в избушку, по сырому песку, по размытой тропинке, по пням и корягам, как когда-то уже вела того, другого Кирилла, и время вдруг плавно очертило круг и она, под колким дождём, вдруг потерялась и уже сама не ведала, кого ведёт и зачем… Потом морок рассеялся, и они пришли.
В избе яга натёрла мальчика чем-то пахучим и уложила в постель. Затопилась печь, но Кирилл всё никак не мог согреться, молча таращился в вековой потолок глазищами и дрожал. Случалось и раньше, что он заболевал, и тогда сразу прибегали и кащей, и богатыри и даже притворно-внимательный черномор. На этот раз не зашёл никто, вездесущий кот и тот остался с лешим, прислушиваясь к его бреду. Наконец уже ближе к вечеру заявился сумрачный дядька, в доспехах, покрытых какой-то слизью. Он долго смотрел на мальчика, на суетящуюся без меры ягу, потом заговорил:
-Плохо дело-то. Русалку осьминоги утащили на дно. И Китеж пропал.
Бабка только всплеснула руками.
Сколько они себя помнили, был с ними и Китеж. Здесь, разумеется, в настоящем Лукоморье, а не в былом пристанище их гордыни и сумасбродства. Наверное, и история – их история – с Китежа и началась. Какой во всём этом был смысл, никто не знал, и в город – воздушно-звенящий в морской дали, на вечно недосягаемом горизонте – прохода им никому не было. Неугомонный Лёха, правда, хвалился однажды, что когда в очередной раз летал он вверх тормашками между землёй и небом, неважно, по какой причине, и думал уж было, что на этот-то раз точно долетается, оказался он вдруг в граде, дымкой окутанном,
