Лаура Фурман
"ПОСЛАНИЕ ЕВРЕЯМ"
Будучи подростком я тянулась к Библии. У отца в шкафу было издание в формате книг по живописи, с крупным шрифтом, чтобы легче читать, и я с наслаждением погружалась в образный язык Псалмов, в Песнь Песней Соломона, нисколько не беспокоясь о понимании самого текста. Я читала Библию, как и любую другую книгу не для того, чтобы понять что-то, а чтобы забыться. Больше всего я любила Ветхий Завет. Новый Завет, за исключением возвышенно гипнотического языка Откровения, мне никогда не нравился. Новый Завет казался мне слишком деловитым, чтобы мечтать, все его истории были словно обременены сообщениями, адресованными лично мне, да так, что требовалось принимать какое-то решение и при том - немедленно. Родители мои были не религиозны и вопроса об их или моей идентификации как евреев никогда не возникало. Отец посещал синагогу только по большим праздникам.
Мать, насколько я помню, туда не ходила никогда. Когда мне исполнилось десять лет, я начала требовать, чтобы меня отдали в воскресную школу, которая была при Реформированной конгрегации 'Шаар Тефила' на 81-й улице, между Колумб и Амстердам авеню. Мне привлекал тогда не столько Бог, сколько семья Герби, тоже посещавшая эту синагогу: их дочери ходили в эту же школу. Семья Герби была для меня важной частью того, что я считала еврейством: доктор Герби бежал из фашистской Италии и заканчивал свое медицинское образование уже в Соединенных Штатах.
Все в их жизни, особенно тяжелый серебряный семисвечник и церемониальные кубки, которые стояли круглый год на столике в углу их столовой, напоминало мне о евреях, которые остались там, в Европе. Духовный аспект иудаизма был менее важен и доступен для меня чем то чувство, что миллионы убитых взывают непосредственно к моей памяти. Мой иудаизм, как и я сама, был продуктом определенного времени и места - Северо-западного Манхэттена 1950-х годов, - чуть менее десяти лет после Холокоста. Я родилась в 1945, в Америке, и росла, понимая, что родись я на год раньше и в другом месте, ни я ни мои сестры ни родители не выжили бы, потому что мы евреи.
Только время и место моего рождения спасли мне жизнь и уберегли от мученичества. Идентификация с иудаизмом казалась мне необходимым актом лояльности.
Поэтому я считала своей обязанностью посещать воскресную школу, а также синагогу в пятницу вечером и в субботу утром. Оттуда же было родом мое сопротивление Новому Завету и очевидности присутствия христиан вокруг меня. Моя начальная школа номер 75 находилась на Уэстэнд авеню; я ездила туда на автобусе по 96-й улице. Много раз, намного больше, чем я могу сосчитать, пересекая Амстердам авеню, напротив величественного, с колоннами Дайм Банка, куда наш класс заставляли вносить свои еженедельные гривенники, чтобы приучить нас к бережливости, глазела я на францисканскую церковь Святого Имени Христа. Перед церковью стояла огромная каменная статуя Иисуса или Марии, приветственно протягивающая руки, в скульптурной робе до земли и в монашеском капюшоне. (Я не имела понятия, кто это был. Невежественная провинциалка, я впервые услышала историю Непорочного зачатия в средней школе, от своей подруги, ходившей в епископальную церковь.) Двери церкви Святого Имени были часто открыты настежь я полагаю потому, что время, в которое я проезжала мимо, совпадало с мессой. И не было ни разу, чтобы, заглянув внутрь этих распахнутых дверей, я не испытала страха. Проходя мимо, я старалась отвернуться и не заглядывать туда, словно ощущая, что случайный взгляд на статуи, на украшенный резьбой алтарь, на ряды скамей в освещенной свечами темноте может засосать внутрь и изменить меня навсегда. Моей единственной точкой соприкосновения с католической церковью были фильмы с Патом О'Брайеном и Бингом Кросби по телевидению. В этом католицизме не было никакой мистики, только надоедливая слащавость да туманное обрамление вокруг черно-белого изображения. Моя реакция на эти кинофильмы озадачивала меня. Меня отталкивала их сентиментальность и выставляемая напоказ непоколебимая вера, которая в конце вознаграждалась самым примитивным образом. Эмоциональный тембр киношного католицизма синхронизировался в моем сознании с голосом сенатора Маккарти по радио, во время слушаний в Комитете по антиамериканским действиям и с песней Франка Синатры "Дом, в котором я живу" из учебного ролика о достоинствах смешения рас в США. Это был мой мир, и он не был им. Я была ему подвержена, но не являлась его частью. Идеальным был для меня Иисус Христос Нагорной проповеди; я восхищалась ею и, казалось мне, он не имел ничего общего с церквями, обвинявшими евреев в его смерти, поощряя таким образом антисемитизм. Независимо от того, что мне говорили об иудаизме в воскресной школе, которую я посещала в течение пяти лет и после того тринадцатилетнего возраста, в котором я пережила смерть моей матери, я сумела сохранить собственную версию иудаизма, свою демистифицированную преданность еврейству, которая не требовала веры в Бога или в небеса, но только этического чувства справедливости и милосердия, уже одному которому было достаточно нелегко оставаться преданной. Хотя я и произнесла Каддиш над телом моей матери, но мне не верилось, что теперь она обитает на небесах и что я когда-нибудь увижу ее снова. Правда состояла в том, что я никогда больше ее не увижу, и неопровержимость этого факта подтверждалась ста различными способами ежедневно. После того, как мать умерла, я находила утешение в школьных занятиях, в посещении синагоги, но не потому, что эти действия являлись продолжением моей повседневности и не потому, что они помогали мне уверовать в то, что мама теперь счастлива на небесах или что мы встретимся с ней снова. Моя занятость была способом отдалиться, хоть на время, от дома, где находились отец и сестры, переживавшие смерть матери наравне со мной. Недавно, перечитывая Послание апостола Павла к евреям, я почувствовала знакомое негодование и отстраненность, но изменившиеся обстоятельства моей жизни бросили вызов мне, женщине сорока девяти лет, давно не ребенку, замужем за человеком, взращенным и воспитанным в католической вере. Сегодня я больше не могу позволить себе роскошь читать и реагировать на Новый Завет прежним способом. Отправная точка аргументации Павла проста: Иисус Христос это правая рука Бога, Его избранный Сын, который превыше ангелов (Евреям 1:4). Хотя еврейские первосвященники ежегодно приносят в жертву козлов и быков, жертвенная смерть Христа на кресте произошла один раз и навсегда, на все времена. Его кровь, пролитая за все человечество, превосходит кровь всех жертвенных козлов или быков (Евреям 9:12-14): "Поскольку кровь быков и козлов была не в состоянии искупить наши грехи." (Евреям 10:4). Эта довольно странно аргументированная экономия в религиозной практике и это количественно-качественное умаление иудаизма в Послании вызвало во мне бурю иррационального негодования; сколько я живу, я ни разу не видела раввина, приносящим в жертву козла. Я поймала себя на этом самом месте. Почему я возмущаюсь этими словами больше, чем, скажем, татуированием всего тела в Западной Африке или теми запасами продовольствия и сокровищами, которые древние египтяне клали в гробницы своим покойникам? Ответ такой: я не живу среди западноафриканских анимистов или египтян времен фараонов. Я живу в преимущественно христианской стране, и половина моей семьи, в которой растет мой сын, христианине. Перечитывая Послание к евреям, я поняла то, что мне так не хотелось понимать: в моем настойчивом представлении о себе как о еврейке есть элемент враждебности к христианству; в нем также присутствует недопонимание. Покинув то место, в котором я провела свое детство, я вступила в мир христиан.
Теперь не только многие из моих лучших друзей исповедуют христианскую веру, но и я сама уже совсем не тот, прежний человек. Я теперь далеко не так, как в детстве, уверена в о том, что другие обязаны вести себя только таким образом, который я считаю правильным. И я не могу больше жить, не пытаясь понять других, - будь то любимые мной или совершенно незнакомые люди. Читая Послание дальше, я нахожу в нем нечто большее, чем простое увещевание к обращению в христианство. Это взволнованное провозглашение веры, восхищение жертвенным даром Христа и настойчивое свидетельство верующего, который просто не в состоянии понять, почему другие не верят. В Послании присутствуют сразу и агрессивность и изумление сопротивлением возлюбленной аудитории к тому "кто открыл нам путь новый и живой через завесу, то есть плоть Свою" (Евреям 10:20); это весьма похоже на агрессивность и изумление родителей, которые никак не могут понять, почему их дитя так противится хорошему совету. Такие родители могут ошибаться, но они ни в коем случае не злонамеренны. Возможно наиболее волнующим из всего написанного в Послании, и одновременно наиболее удивительным, является восхищение Павла вечным чудом подарком человечеству от Бога, поместившего собственного Сына в смертную плоть, чтобы Он стал обычным человеком и пострадал от несправедливости. Вера Павла подобна скале, поэтому большая часть Послания непривлекательно заземлена, и все же он сумел найти нужные слова, чтобы выразить наиболее эфемерное для нас понятие - что это значит "иметь веру". Так, завершая Послание, Павел пишет, "Вера является сущностью того, на что мы надеемся, свидетельством вещей невидимых". Вера это парадокс, удерживающий вместе самые несовместимые противоположности. Я была заинтригована формулировкой Павла; она заставила меня искать веру, но, правда, не в Иисусе, а в чем угодно еще. Однако я была еще неспособна понять то, что имел в виду Павел до тех пор, пока полтора года позднее не произошел целый ряд событий; и первым событием в этом ряду стали похороны. Как-то, сентябрьским вечером, я пошла в церковь на похороны человека, которого даже не знала лично. Это был капитан дальнего плавания, женившийся на женщине, которая зарабатывала на жизнь тем, что помогала другим в организации бизнеса и самой их жизни. Капитан был ирландцем по происхождению, большим романтиком, в то время как жена его, Линн, была типичным продуктом анархической атмосферы трейлерного городка в Калифорнии. Вдвоем они всегда смотрелись как одна из наиболее удачных пар нашего поколения, но тут Майкл внезапно заболел во время длинного перелета с Востока на новое местожительство в Остине и скоропостижно скончался от возникшего после операции острого аппендицита тромба в сердце. До того, как Линн вышла замуж за своего ирландца, она жила с мужчиной, который работал вместе с моим мужем в одном офисе. Мы не раз ездили вместе с ними в Галвестон на выходные, чтобы отдохнуть в снятом напрокат домике у самого пляжа. Утром, по воскресеньям, лишь Линн и я просыпались с рассветом. Линн всегда выглядела безупречно свежей и опрятной, а когда она рассказала мне о своем беспорядочном детстве, я её немедленно зауважала. Тогда я не имела понятия, что Линн была глубоко верующей католичкой. Я даже не имела представления, была ли она верующей вообще. Мой муж
