[justify]
В ту пору я проходил практику электромонтёра в трамвайном парке. Стояла поздняя осень, уже предзимняя пора. Над землёй повисли тяжёлые свинцовые тучи, землю поливал затяжной, холодный дождь. Всё вокруг имело жалкий безжизненный вид: деревья, здания, пожухлая трава. С выражением безутешного горя на лице, Иван Ефимыч сокрушённо покачивал головой, время от времени поглядывая в окно, будто там, за окном, происходит что-то не поправимое. Так тоскливо начинался тогда наш рабочий день. По радиоприёмнику, имевшимся в нашей мастерской созвучно настроению и погоде, почему-то транслировались грустные, щемящие душу мелодии, походившие на реквием. Возможно это потому, что умер тогда, очередной, крупный и дряхлый партийный функционер, обитавший когда-то в кремле, и вся природа, будто, скорбела теперь по нему, обильно обливаясь слезами. Мы неспешно занимались каждый своим делом. Я перебирал электродвигатель, Иван Ефимыч проверял на исправность и сортировал катушки для пускателей.
Внезапно, в нашу мастерскую вваливается незнакомый нам человек лет сорока, может быть, чуть поменьше – тридцати девяти, он был худым, очень высокого роста, ну никак не менее, а скорее более, ста девяносто сантиметров, с нервным, и каким-то обеспокоенным, бледным лицом. Одет он был в старое, сильно потёртое коричневое, и очень короткое, как на колу, сидящее на нём пальто, с настолько короткими рукавами, что, они никак не прикрывали, даже, рукавов его рубашки, много видневшихся под ними. Его слишком длинным рукам и туловищу, этого пальто много не хватало, чтобы свободно и удобно укрыть им этого человека. И узкие, короткие брюки булыжного цвета были на нём, с видневшимися из них носками, явно, что длинны этих брюк не хватало его длинным ногам. Было видно, что брюки и пальто не смогли подобрать ему по его росту. И на его длинных, как у цапли ногах, грязные, промокшие под дождём, не по сезону лёгкие, летние ботинки. Низко надвинутая и промокшая фуражка, и под ней мелкая, почти детская голова, она имела какой-то необычный вид, находясь на длинном, хотя и худом, но всё, же крупном и широком туловище. На бледном лице его маленькие глаза, нос, рот, почти детские, но их выражение совсем не детское, какое-то очень сердитое и совсем не по-детски озлобленное.
Неуверенно, будто сомневаясь, сюда ли ему надо, или по ходу раздумывая, а входить ли ему сюда или повернуть назад, чтобы навсегда уйти и больше никогда сюда не приходить, предчувствуя будто наперёд, что ничего хорошего его здесь не ждёт. Но, всё же, он решается войти, как-то озлобленно, грубо здоровается, крадучись, какой-то тёмной тенью, заслоняющей немалое пространство помещения, он неспешно перемещается вглубь мастерской и останавливается подле Иван Ефимыча и раздражённо говорит, будто, его кто-то вынуждает это делать: – «Пришёл вот посмотреть какая здесь у вас работа, а то, может быть, приду к вам устраиваться на работу монтёром, был у вашего Ореха …». Это он так называл нашего механика Орехова. Необходимо убрать с полотна самые чёрные краски – матерные выражения, которыми этот детина так вдохновенно живописал нам словесный портрет нашего механика. – «Какая же это редкостная сволочь, это такая паскуда он у вас, разговариваю с ним спокойно, вежливо, объясняю ему какой я специалист, а он мерзавец…, на меня, как собака начал брехать, будто с цепи сорвавшийся злой пёс…; орать на меня начал, выгонять из кабинета. Говорю ему – Ты чего гад, меня всё гонишь, остепенись, я к тебе падла, может быть, работать приду. А этот прыщ… главным мнит себя здесь, и буром на меня. Ну, а, я, ему…, если ты падла не возьмешь меня, так я через начальника депо всё равно сюда устроюсь. Окопался падла в своём кабинете, думает не достать его там. Раздавлю клопа!! – Жестом руки, сжатой в кулак, злобно показывает, как он это сделает. Стало быть, раздавит клопа – нашего Орехова. Надо будет…, достану, и задавлю гада. Орал, орал и всё же выгнал этот… ваш гад меня. Ну и гадина же он у вас, редкой породы гад…, как вам у него работается, его бы в мои руки, я из него сделал бы человека, или раздавил бы этого прыща. А то главным здесь себя считает… – злобно продолжал говорить детина, часто мотая своей мелкой головой, будто испытывал брезгливость к чему-то гадкому. Ну, вот и зашёл от него сюда к вам, чтобы посмотреть, что за работа у вас здесь. А до вашего Ореха, я ещё доберусь, – в порыве всё нарастающей злобы, он сыпал угрозы Орехову, продолжая свой какой-то нелепый и явно не дружелюбный монолог. Он и далее всё грозился, что непременно найдёт управу или ещё какие-то меры против него. Говорил так, будто незаслуженно был обижен и унижен каким-то негодяем, и полным ничтожеством, хотел зачем-то доказать нам своё превосходство и правоту, так старательно, презрительно уничижая Орехова и в злобе порывался всё вернуться и разорвать его. Уж не напугал ли он там Орехова – подумалось.
И, почему-то, он всё ещё никак не уходил, что-то его держало здесь. Или покой, какой искал себе здесь и утешение. Казалось бы, не обнаружив никакого приюта или пристанища себе, совершенно логично, естественно было бы уйти прочь отсюда, но он, с кислой миной на лице начал озираться по сторонам и разглядывать нашу мастерскую. Как будто присматривался к ней, как к месту своего будущего обитания – работы в ней. Видимо, в его воображении она сильно уступала по интерьеру, пусть тесноватому, но вполне уютному кабинету Орехова, и это, как-то обижало его. «Сильно вас Орех работой загружает?» – злобно, иронично спрашивает он, обращаясь к Ивану Ефимычу, желая, как-то разговорить и расположить его, чтобы тот не отмалчивался, хотел вовлечь его в текущее событие. А Иван Ефимыч с едва заметной ироничной улыбкой на лице, лишь укоризненно посмотрел на него, как на расшалившегося подростка, и подумал, наверное, – тебе, что, есть какое-то дело до этого, но не счёл нужным вступать с ним в диалог, и ничего ему не отвечая, продолжал и далее неспешно заниматься своим делом.
Тогда этот, неизвестно зачем, явившийся сюда детина, (Иван Ефимычу не верилось, что ему нужна работа) возможно, просто безделье и неприкаянность пригнали его сюда, обидевшись на невнимание к себе, начал нервно, деловито ходить по мастерской, будто уже не впервой здесь. Изображая ещё более строгое без послаблений выражение на своём лице, зачем-то толкнул ногой компрессор, и раздражённо, строго, как следователь на допросе, спросил – это что у вас за агрегат? Будто представлял себя, уже работающим здесь, наверное, подумал – не причинит ли ему этот агрегат каких-то излишних хлопот, не перегрузит ли он его работой. И, как будто, заранее хотел выяснить его ненужность, и чтоб тогда вынесли его отсюда, к его возможному приходу сюда работать. А это что за хлам здесь у вас навален, зачем он, показывая на ящики с болтами, винтами и всякими частями от каких-то электроустановок, – продолжал свой допрос детина. И с ещё большим раздражением, будто сейчас вот не выдержав, от обнаруженного непорядка, ну, прямо избивать начнёт, продолжая и далее, въедливо расспрашивать о назначении того или иного. Будто они, своим нахождением здесь сильно обижали и оскорбляли его, вызывали боль в его ранимой душе, нарушали покой его, и самообладание, и были причастны каким-то образом, к его внутреннему состоянию, не устрою его болящей души, вызывали в нём гнев и обиду на всё его окружающее.
Всё так же раздражённо и озлобленно он принялся давать всякие нелепые советы и указания. Непонятно зачем теперь принялся играть роль взыскательного начальника, уж, не Орехова ли захотел заменить, или может быть, таким образом, время тянул, всё равно делать-то нечего и торопиться некуда. Никак не унимался, всё старался усилить наше внимание к себе, и заставить Ивана Ефимыча говорить с ним. И ещё, прибег к способу, чтобы привлечь к себе внимание, тем, что принялся показывать свою, скорее всего мнимую компетенцию. В его представлении, ну, никак не ниже хорошего механика, рассказывая, как лучше и грамотнее то, или иное сделать, провоцируя какими-то нелепыми вопросами Ивана Ефимыча на разговор. Казалось, и в самом деле, пришёл он сюда только для того, чтобы сместить и заменить ненавистного ему Орехова, а пока, вот только примеряется к новой своей ипостаси, а вовсе не затем, чтобы присмотреть себе здесь место электромонтёра. Его реплики, замечания, высказывания, выглядели каким-то каламбуром, были весьма забавны – карикатурны, нежели стоящими какого-то серьёзного внимания, и Иван Ефимыч отвечал, или точнее, реагировал на них, лишь саркастической улыбкой. Или, малозаметным покачиванием головы, выражающими уничижающее недоумение и снисходительное удивление, означающими: мол, бывают же такие вот пустые, никчёмные люди, как этот, неизвестно зачем, и откуда забредший сюда. Ну, не иначе, как в поисках приключений – думалось ему.
Все самые отчаянные попытки пробить (проломить) стену равнодушия и безразличия, привлечь большее внимание к себе, не имели ни малейшего успеха у этого человека. Он никак не хотел мириться с тем, что он здесь никому не нужен и неинтересен, и неизвестно каким ветром в такую непогоду занесло его сюда. Видимо от неустроенности и бесприютности он завалился к Орехову, а тот, как пёс цепной, всегда и всем недовольный, злобно сорвался на него, не дав ему искомый им приют. Походив, ещё немного молча по мастерской, всё так же, нервничая и не находя себе места, от нечего делать, всматриваясь и тщательно разглядывая всякую ерунду, будто ему есть дело до неё. Затем, как-то неуверенно, видимо, раздумывая, уйти сейчас, или ещё повременить, он подошёл, и молча сел на табуретку, скрестив руки и свесив свою мелкую голову, прикрытую фуражкой, тяжело задумался. Казалось, устал от всего. Сидел какое-то время тихо. Чего-то вроде соображал. И, как-то, злобно, как злой цепной пёс из своей собачьей конуры, он всё, выглядывал из своей промокшей фуражки, закрывавшей почти половину его лица, и всё никак, не решаясь уйти. Возможно, его удерживал здесь, всё ещё не прекращающийся дождь за окном. А дождь всё лил и лил.
В этом человеке, как-то совмещались и контрастировали совсем разные начала, незаметно сменяющие друг друга, то он всячески пытается создать впечатление воспитанного, культурного, интеллигентного человека, как-то незаметно меняющееся, и он уже, совсем, как бесшабашный подросток обалдуй, также незаметно переходящее в ипостась уличного хулигана. Он будто примерял, в какой ипостаси ему сподручней быть. Как авторитетней заявить себя здесь.
Метящаяся душа этого человека, никак не находила себе ни покоя, ни умиротворения или довольствия. Уж, не у нас ли здесь, искал себе покой несчастный? Но, Иван Ефимыч своим невниманием лишал его такой возможности. Какое-то время он сидел тихо. По его озлобившемуся лицу иногда пробегала снисходительно-ироничная улыбка, как усмешка, казавшаяся совершенно неуместной. Вероятно означающая, и в большей мере относящаяся к Ивану Ефимычу, что, мол, далеко ещё
