детина говорил на прощание об Орехове. Уж, не задавил бы и впрямь, нашего Орехова, этот детина, если бы тот оказался в это время в мастерской. Ну, взял бы, да и впрямь, зашёл сюда, отдать какое-то распоряжение, касающееся работы, как обычно это бывает, в то время, когда этот детина находился в состоянии приступа острой тоски и отчаяния.
«Какой монтёр из этого придурка»! – саркастически улыбаясь, покачав головой, иронично прокомментировал происшедшее событие и его главного героя, Иван Ефимыч. Когда тот, как какая-то случайно брошенная тень от какого-то иного, не реального, не понятного мира, покинул, наконец, мастерскую. Нет! За всё время нахождения детины в мастерской Иван Ефимыч не произнёс ни одного слова, и в три шеи его не гнал (как, чуть позднее рекомендовал Орехов) – только иронично улыбался, берёг, наверное, свои нервы от излишнего их расстройства.
После ухода неизвестно откуда взявшегося, весьма странного детины, было ощущение сюрреалистичности происходящего, вот только что, всего несколько минут назад. Внезапно, что-то сумбурное и безумное ввалилось, шумело, кричало, бесилось и так же внезапно, как ввалилось, оно и вывалилось. Было всё это? Или не было этого? Как пригрезившееся чудное видение. Чертовщина какая-то, нарушившая на какое-то время нормальный ход вещей в природе, здравый смысл.
Через некоторое время, после того, как ушёл от нас детина, к нам в мастерскую зашёл наш механик Орехов, развеявший все сомнения в реальности происшедшего. Орехов имел нервный и встревоженный вид, как после потасовки где-нибудь в очереди за пивом. В его движениях сохранялась не свойственная ему суета, будто он что-то искал и не мог найти, дрожание голоса. Было заметно, что тот самый, недавно ушедший детина, удручающе подействовал на него. И, без того, всегда нервозного и озлобленного, кисло-горького Орехова, всегда чем-то недовольного. Вида он был невзрачного, ниже среднего роста, не более ста шестидесяти см, с крупной головой густых тёмных волос на хилом теле. Его большие и злые глаза, на его обычно угрюмом и скучном лице, казались в этот раз, ещё злее. Ну, разве мог этот детина со столь не уравновешенной психикой остаться нейтрально-равнодушным к человеку с почти демоническим, пожирающим взглядом, просто выгладывающим его изнутри, и вселявшим, смертельную тоску и полную безнадёгу; не оставлявшим ни малейшей надежды на хоть какой-то оптимизм, и на что-то лучшее в этой жизни. Поэтому можно предположить, был бы на месте нашего Орехова кто-то другой, не случилось бы у этого детины приступа острой тоски и нежелания жить, видя перед собой такой убивающий и испепеляющий его образ.
Ущемлённое достоинство, имевшего высокое мнение о себе, Орехова, каким-то ничтожеством, а по другому, Орехов никак представлял и не мог вообразить себе того детину, совсем недавно, после столь нелепых проделок и чудачеств покинувшего его кабинет. И к тому же, тот был на полторы головы выше его, что невольно, ещё более уничижало и возбуждало порывы гнева в его пришедшим в смятение существе. Подорванное детиной, непонятно зачем начальствующее самолюбие Орехова, будто сам нечистый, в такую непогодь гнал его для этого к нему в кабинет, теперь ныло, мучилось какой-то неудовлетворенностью, и никак, до сих пор не находило себе успокоение, оно жаждало какого-то отмщения. Он желал, будто сокрушить и уничтожить его, посмевшего так унизить и оскорбить его.
Вот если, было бы возможным (ну, допустим, как в каком-нибудь, из многих фэнтези где всё можно, и всё возможно, где отменяются все законы природы и заменяются законами этого жанра) поменять мелкую, почти детскую голову этого детины, находящуюся явно не на своём месте, и поместить, приладить, присобачить её на хилое туловище (тело) Орехова. То эта голова совершенно органично вписалась бы в такое туловище, нашла бы своё место там, ну и в жизни тоже. Переформатировавшись, таким образом, он и в жизни определился бы тогда, многим удачнее, чем теперь. Тогда и смертельная тоска не наваливалась бы на неё – голову детины. В этом случае эта мелкая голова детины, обрела бы покой и гармонию.
А вот крупную голову Орехова, находящуюся на хилом туловище, поместить, приладить, присобачить её на длинное и широкое, здоровое тело того детины, то эта голова так же, совершенно органично вписалась бы в такое туловище, и нашла бы своё место там. И, разумеется, переформатировавшись, таким образом, эта голова и в жизни тоже, нашла бы своё место. Тогда эта, здоровая голова Орехова, помещённая на здоровое тело – туловище детины, не была бы такой мрачной, не имела бы такой кисло горький вид, и не была бы всегда и всем раздражена. Эта голова, в этом случае, обрела бы покой и гармонию.
В противном случае, эти обе головы, находясь не на своём месте, не могут обрести покой, умиротворение, и гармонию, у них возникает непримиримый конфликт. Они готовы в яростной схватке загрызть друг друга, от обоюдной несостоятельности, имея не свои, чужеродные тела. Мелкая, совсем не здоровая голова этого детины никак не могла полноценно ощущать, чувствовать и иметь здоровый дух, такой же, как, может быть у его несколько исхудавшего, но всё же большого, широкого и здорового его тела. То есть, здоровое тело и какая-то маленькая, и хилая голова – нонсенс и только.
Точно так же, как крупная, здоровая голова Орехова, покрытая густыми тёмными волосами, не могла полноценно создавать, ощущать и иметь здоровый дух, имея такое мелкое, хилое, совсем не здоровое его тело. Мелкая нездоровая голова в крупном здоровом теле, что это? – это нонсенс. Точно так же, как крупная здоровая голова в нездоровом хилом теле. Всё оказывается, в нашем, наверное, исключительном из правил случае, гораздо сложнее, чем это представлено в известной поговорке – «в здоровом теле, здоровый дух». Получается, что в крупном здоровом теле детины, из-за его мелкой не здоровой головы, нездоровый дух, а в крупной здоровой голове Орехова, из-за его хилого не здорового тела, тот же нездоровый дух. Ну, разве могли эти две головы, каким-то невероятным образом повстречавшись, прийти к мирному соглашению сторон? Случившийся между ними непримиримый конфликт, со всей убедительностью показал невозможность этого. Голова детины, в детские годы роста, почему-то отставала в росте, от роста остальных членов тела. А у Орехова, наоборот, рост всех членов его тела, почему-то отставал от бурного роста его головы.
Дрожащим от волнения и злости голосом, озираясь по сторонам, будто боялся, что так внезапно, откуда-то вновь, из потаённого места нашей мастерской появится этот злосчастный детина, опасаясь, что он ещё не ушёл, Орехов раздражённо спросил – приходил к вам в мастерскую, как он его выразительно назвал, – этот дурак. Особо, старательно выделяя тоном голоса это слово. Это после такого драматичного знакомства с детиной, он его так величал, другого его имени, он не знал, и знать не хотел. И, как мог, изображая ещё и брезгливую гримасу, театрально, гротескно его описал, не жалея самых чёрных красок. Он, как бы предчувствовал, или даже был уверен, что этот детина непременно был и здесь, у нас в мастерской, и старался теперь, как можно больше огадить его. Орехова видимо, больше всего беспокоило, не поколебал ли этот детина его начальствующий авторитет здесь у подчинённых. В отношении своего авторитета он не был равнодушным. После утвердительного «да был», он взволнованно, обеспокоенно, будто насыпали ещё и соль на его болящую душевную рану, злобно спросил: «Что он здесь делал?» будто это была для него такая необходимость знать, что он здесь делал, от чего зависит, быть ему или не быть, заживёт или не заживёт его глубокая душевная рана, нанесённая ему детиной.
Окинув Орехова коротким и глубоким взглядом, означающим, какие, мол, могут быть разговоры ни о ком, невозмутимый Иван Ефимыч, всё с той же неизменной саркастической улыбкой на лице, коротко, ироничным тоном, усмехнувшись, ответил: «Гм, придуривался, чего ещё может делать придурок». И не отвлекаясь более на расспросы взволнованного Орехова, продолжал и далее неспешно заниматься своим делом, лишь изредка по его спокойному и невозмутимому лицу пробегала, всё та же саркастическая улыбка в том или ином месте рассказа Орехова о том, что вытворял тот самый злополучный детина в его кабинете. Думалось ему – так мало ли их, всяких дураков шатается по белому свету, так, что на них внимание обращать что ли. Ну и не мог же он, чтоб не вызвать у Орехова ещё больше злобы и расстройства, видя, что они и так велики, сказать, что этот детина так беспощадно охаивал и уничижал его, называл его прыщом, клопом, гадом и падлой. Не говоря о всяких иных, в избытке употребляемых им матерных выражений, весьма органично дополняющих его словесный портрет.
Переполненный гневом Орехов, видимо, желая хоть как-то от него освободиться, успокоиться, снять, как теперь говорят, возникший стресс. Решил выговориться, перебеситься и обрести, наконец, покой. И, не замечая того, что Иван Ефимыч не имеет почти, никакого интереса ни к событию, ни к его герою. Орехов подробно, подавляя иногда приступы, всё ещё накатывающегося гнева на него, рассказывал о том, что этот дурак, завалившись к нему в кабинет, нёс там не слыханную ахинею. – Всякий раз, он так подчёркнуто выразительно, тоном своего голоса, выделял это слово, обозначал им своё глубокое презрение к тому детине. Было заметно, что, часто произнося слово «дурак», приносило ему всё большее моральное удовлетворение и успокоение, вроде, как уравновешивало его, укрощало его волнение и гнев. Он рассказывал, заходясь гневом, как этот мерзавец, ввалившись к нему в кабинет, матерно ругался, и прочими нехорошими словами оскорблял его. Полагая, что, если, этот супостат, неизвестно откуда взявшийся, уже подорвал его начальствующий авторитет, побывав здесь в мастерской у его подчинённых, тем, что как-то непотребно уничижительно называл его, обзывал, и оболгал его. Тем самым, создал карикатурный, уничижительный, совсем не желательный образ его. Продолжая и далее уничижать детину, распалённый гневом и злобой Орехов рассказывал, как этот детина, когда зашёл к нему в кабинет, похожий на пугало – так, с удовлетворением не забыв отметить, своим воображением созданный образ этого детины. Спросил его – откуда и зачем, каким ветром занесло тебя сюда, что ты здесь забыл, тут-то, этот шалопай и сорвался на меня со своими угрозами и с землёй сровнять, и раздавить, – запугать всё пытался меня – говорил Орехов, всем видом показывая, что его не запугаешь. И вообще, всё это время Орехов говорил с большим раздражением и злостью. И довольно долго всё никак не унимался, разошёлся так, что в порывах гнева, взмахивал руками, сжатыми в кулаки, будто жалел, что не пустил их в ход тогда, когда у него в кабинете находился тот самый злополучный детина со своими угрозами. Видимо, образ этого детины так прочно закрепился в его памяти, что вызывал временами такие приступы гнева, переходящие, чуть ли не в ярость. Чтобы ещё больше уничижить этого детину, он называл его, что это, никто, иной, как форменный дурак. Такой
