затоптать, готовы, чтоб только прорваться туда. Это они нам втюхивают, что стараются, якобы для нас, обустроить эту страну. Ну, а на самом деле все эти рвущиеся к власти обустроители – на самом деле разорители страны, озабочены только одним и имеют одну единственную цель, обустроить страну так, чтобы им жилось и весело и вольготно и в полном достатке, проворачивая афёры, промышляя воровством и взяточничеством. Ну, и, конечно же, умножая своё бабло узаконенным теперь ростовщичеством. А до всех остальных им нет никакого дела. Для того и нужны всякие «выборы», чтобы все эти «обустроители» не затоптали и не порвали друг друга прорываясь к власти. Таким образом, эти «выборы» хоть как-то регулируют этот рвущийся к власти неудержимый поток всякой мрази. Все эти выборы, уже много десятилетий ничего не меняют. Ну конечно, так прямо об этом не принято говорить, этой братии обустроителей не хочется, чтобы знали о них, как о банальных стяжателях, (ворах, взяточниках, мошенниках, казнокрадов и т.д.) им хочется слыть «элитой», чтобы так их величали. Уж не всё ли это – теперешний отстой грезился тогда Винокуру и так пугал его?
Когда, по истечению времени, барствующая верхушка партийной бюрократии, наслушавшись сладострастных речей агентов влияния Запада, особенно её молодая поросль, озабоченная карьерным ростом и жаждой бабла, восседавшая тогда в обкомах, горкомах ВЛКСМ, о том, как прекрасен этот мир, там у них на Западе. И решили, наконец, ну, разумеется, вместе с номенклатурой КПСС покончить с коммунистической, глубоко чуждой им, так и не прижившейся, поэтому, здесь идеологией. И, устроить для себя, ещё прекрасней этот мир, здесь, сказочно обогатившись, внедрив для этого в сознание глубоко невежественных деморализованных людей уже другую идеологию, адекватную теперь их паразитической сущности – идеологию ростовщического паразитизма. И, тогда, можно будет, промышлять им ростовщичеством и прочей разновидностью мошенничеств, если узаконить их, совершив для этого государственный переворот в 1991-1993 годах с молчаливого согласия одурманенной массы, всякими посулами мыслимой и не мыслимой халявы, дескать, и для них станет этот мир прекрасней.
После восстановления в правах учащегося в университете, Винокур вновь легко и просто вписался в непринужденную и беззаботную студенческую жизнь. Учился Винокур вполне удовлетворительно, теперь уже на третьем курсе философского факультета, во все времена престижного университета. Постигал там премудрости других известных старцев: Канта, Гегеля и многих других. Учился в стенах этого заведения понимать жизнь по рецептам и видениям этих старцев.
Винокур - это молодой человек лет двадцати пяти-двадцати шести, детина высокого роста, около, наверное, ста девяноста сантиметров, с широченными плечами, крупной головой и с каким-то унылым, кислым лицом. За частые пьянки и дебоши в общежитии, от администрации факультета, он получал много дисциплинарных взысканий, в результате чего со второго курса за пьянство и аморальное поведение был отчислен из университета. В дальнейшем, помотавшись по жизни, немного образумился и понял, что по жизни всё же, легче проболтаться с дипломом, нежели без него и через полтора года вновь восстановился на правах студента в стенах родного университета. Однако, не смотря ни на что, он упорно продолжал искать и познавать истину только в вине. Восстановившись в университете, он всё также пил и часто приходил пьяным в общежитие. Только из-за боязни быть вновь отчисленным, уже без права восстановления, прекратил там устраивать дебоши, научился, всё же, сдерживать себя, уже, более чем, прежде держался в рамках приличия. Но, он не только зверски пил. Иногда, чтобы поддержать имидж будущего философа перед живущими с ним в одной комнате студентами-однокурсниками, чтобы они не подумали, что он только пьёт до одурения, и всё, и больше ничего. И чтобы, может быть, немного поразмять от скуки свои извилины в голове, чтоб не очень слёживались и не подвергались атрофии, он интеллектуально упражнялся. Для интеллектуальных упражнений он подбирал себе подходящих партнёров-оппонентов из числа тех, не посмевших, в случае его неудачных промашек в возникающем споре, так смело давить его своей эрудицией. Таким оппонентом ему обычно был Гена: это худой, невысокого роста, нервный студент. От излишнего волнения, у него, бывало, что тряслись руки, и менялся тембр голоса. Винокур, обычно, смягчив свой баритон в голосе, напустив на себя добродушный вид, на столько, на сколько, это ему было возможно, видимо, для того, чтобы слишком не напугать щуплого Гену, и, приняв апостольский вид, свой диалог с ним обычно начинал так: «Гена, кого это ты там штудируешь?». «Гегеля», - нервно поёживаясь, коротко отвечал ему Гена, не желавший на первых порах вступать с ним в диалог. Винокур, с напускной высокоинтеллектуальной гримасой на лице, продолжал. – Не понимаю я этого Гегеля, всё так запутано у него, ни черта не поймёшь, что есть, что там у него, туман какой-то сплошь у него. Ну, совершенно не понятен он мне. Вот Кант! – глубокомысленно продолжает Винокур, это совсем другое дело, какая точная, ясная мысль, как я его понимаю, он так созвучен моим мыслям, моим воззрениям на вещи, на суть вещей, ну ещё Сократ и Платон, куда не шло, для большего эффекта, до кучи, добавлял ко всему Винокур. – Говорил он медленно, выделяя каждую фразу, внушая собеседнику, что сказанное им, имеет своё совершенное, логическое завершение, и всякие возражения здесь вроде, как не уместны. А Гегель, повысив тон, строго продолжал Винокур – в нём совершенно отсутствует какая бы то, ни было ясность, бред какой-то во всём. Вышедший из равновесия нервный Гена, своим тихим, шипящим голосом, говорил ему, всё, наоборот – А мне мало, понятен Кант, настолько путано он всё излагает, что не скоро станет понятно, что же он хочет сказать, другое дело Гегель всё ясно, прозрачно, просто наслаждение его читать. Не люблю я Канта, заканчивал критику Канта и заодно Винокура, немного разговорившийся, обычно молчаливый и замкнутый Гена. «А я не люблю Гегеля», - повысив голос чуть ли, не до рычания, отвечал, недовольный возражением, но всё же, сдерживающий себя негодующий Винокур. На этом длящиеся самое непродолжительное время умственные упражнения заканчивались, (можно переходить к водным процедурам). Потянувшись, сделав вольные движения руками, Винокур был доволен интеллектуальной разминкой и оба, удовлетворённые и ублажённые умной беседой, интеллектуально размявшись, вовремя прекратив её, чтобы избежать надвигающегося состояния лютой злобы, продолжали далее заниматься каждый своим делом. Даже Гена, нервный, замкнутый в себя, приученный Винокуром к этой процедуре, поначалу как-то всё нехотя, не желая с ним говорить, теперь ничего, втянулся в подобные кратковременные диалоги с ним. С Геной, Винокур упражнялся гораздо чаще, выбирая его для беседы, нежели других, проживающих в одной комнате с ним сокурсников.
Конечно, схоластика того и другого, в равной мере не имела никакого отношения к жизни Винокура. Это дотошный Гена скрупулёзно, въедливо вникал и искал какую-то суть в схоластиках там всяких философов. А Винокуру не было никакого дела до них, разве что создать тот же имидж, имеющий более высокий рейтинг теперь, чтобы покинуть когда-нибудь задворки этой жизни и пробраться в места её, более чтимые и значимые, и может быть злачные, и, сулящие значит, какие-то большие преимущества в этой жизни. Конечно, пьянство сильно мешало Винокуру осуществлению такой затеи, а побороть его и не пить совсем он уже никак не мог, и пил даже, не веселья и потехе ради, а, всё больше, от скуки и тоски, граничащих с депрессией, и в чём-то другом найти себе утеху он никак не мог.
Гена, проживающий с Винокуром в одной комнате, был прилежным студентом, был почти аскет, большую часть своего времени отдавал чтению и подготовке к семинарам и зачётам, за прошедшие три года учебы, в пьянстве замечен не был, и в отличие от Винокура по утрам никогда не пил холодную воду или огуречный рассол. Двое других студентов проживающих здесь же, особым прилежанием к учебе и аскетизмом себя не томили, пили умеренно, большей частью по праздникам, иногда по выходным дням, до такой степени, чтобы грезились им какие-то крахи и апокалипсисы, они никогда не пили, довольно уверенно шли к поставленной, только им понятной цели. В отличие от Винокура были гораздо более, себе на уме.
Винокур, частенько, поздно приходящий с очередной попойки, пил обычно где-то в других местах, на других курсах с близкими по духу, и склонными к пьянству студентами. И видя всякий раз, сочувствующие, осуждающие взгляды, живущих с ним в одной комнате сокурсников, уничижающие его, мол, совсем пропадающий, гибнущий в пучине пьянства человек. Особенно, может быть Гены, по обвыкшемуся к этому времени к его пьяным проделкам, и уже, слишком сильно не боявшегося его, по сравнению с тем, как это было на первых порах, когда он, в страхе бледнел при виде вваливающегося в комнату, обычно поздно вечером, огромного детины, едва стоящего на ногах Винокура. И если, в очередной раз, он бывал сильно пьян, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, чуть ли не на грани потери рассудка, он уже не выдерживал их настороженных, осуждающих взглядов, они приводили его в возбуждённое состояние, граничащее с яростью. Он начинал громко, яростно кричать апокалипсические пророчества, ну, прямо как буйно помешанный в палате психбольницы. Что всё вокруг бессмысленно, что нелепа вся их напускная правильность, всё равно скоро всему грянет крах, всяким там коммунизмам, всё станет не нужным лишённым всякого смысла и ничего другого в этой жизни не остаётся, как только, спиться и подохнуть – бешено маша поднятыми вверх руками, сжатыми в кулаки. Крах коммунизма и загробные потёмки всё чаще мерещились ему, когда он сильно напивался. А вы, что думаете – всё так же, в гневе обращаясь к ним, продолжал он свой яростный монолог – это что, жизнь? Оглянитесь вокруг. Вся наша жизнь, это пародия на жизнь. Вы понимаете, что-нибудь в этом? – как бешеный, в исступлении кричал он, нет, ни черта вы не понимаете, слишком скушно следовать инстинкту самосохранения, а жизнь, вся наша жизнь нелепа и бессмысленна и невозможно придать ей смысл и какую-то целесообразность! И весь смысл в жизни, это сама пустая, никчёмная бессмысленная жизнь! – в бешенной ярости рассуждал Винокур. И вы, ничтожные приспособленцы, Иуды, сдадите всё! – указывая пальцем на них кричал в отчаянии, почти в буйстве Винокур. Чем, видимо, очень хотел доказать и внушить им, заставить их каким-то образом поверить его предначертаниям, что его упадническая, пессимистическая позиция, на сей момент жизни, как раз адекватнее, правильней той притворной и бездумной, которой, как на заклание следуют они. И имеет она больший смысл, к грядущей перспективе. Очнитесь – злобно взывал он – это всё мишура, пустое! После непродолжительной паузы, язвительно добавлял – понимаю, вам нет никакого дела до этого – карьера, благополучие превыше всего.
