Стараясь как-то возмутить, поколебать – пошатнуть их олимпийское спокойствие. Когда он был пьян, то их спокойствие почему-то всегда раздражало и возмущало его. Будто нечистый вселялся в него. И с каким-то остервенением рвал его изнутри, на части, понукая его на такие безрассудные выходки. Когда он был трезв, с ним, такого, никогда не происходило. Только не так часто им приходилось видеть его трезвым.
Это, видимо и было философским кредо Винокура. Закончив свой монолог, надеясь, что всё же, убедил их, чтоб не смотрели больше на него, так сочувственно, уничижительно и неодобрительно, как на убогого и гибнущего ничтожества. А, если, и не убедил, то дал по его разумению, достойную отповедь им. Никто из проживающих с ним в комнате студентов, видя его в таком буйном состоянии, ни в какой диалог с ним, никогда не вступал, у них было другое видение своих перспектив и жизни вообще. Ничто не могло поколебать их личных убеждений в том, что ничего важнее их карьерного роста в этой жизни не существует. И какие-то там устрашения Винокура ни сколько не могли поколебать их, или заставить задуматься об этом. Всё, что они слышали от Винокура, считали это его пьяным бредом, не заслуживающим их внимания. Но с приходом перестройки, в результате «тектонических» катастрофических общественных процессов, «почва» стала уходить из-под ног многих карьеристов. И не всем карьеристам удалось устоять и продолжить свой карьерный рост, многие потерпели крах и провал своих карьеристских устремлений.
Винокур был напрочь лишён социального оптимизма, и негде было его почерпнуть ему, как глоток исцеляющей влаги гибнущему от жажды путнику где-то в безлюдной пустыне. Его не было ни в философских трактатах всяких древних и не очень, старцев, сочинявших их, когда узнавал он что-то в них, учась всяким премудростям на факультете. И ничего кроме тоски и скуки он в них не находил. И в реальной жизни он не находил какого-то, может быть потаённого места, где мог бы его почерпнуть. Ну, разве, что только в утопиях о городах Солнца, он смог бы утолить жажду социального оптимизма и обрести покой и уверенность в завтрашнем дне. После чего уже не грезились бы ему апокалипсисы – крахи, обрушения, коллапсы, позднее дефолты всяких несовершенных общественных конструкций, спроектированных алчными, некомпетентными конструкторами, повергающих многих других людей, и в частности Винокура в глубокий социальный пессимизм и апатию.
А, чтобы, сказанное уже неоднократно, было ещё более убедительным его оппонентам, он в порыве гнева, продолжая свой монолог, яростно стучал своим кулачищем по столу, будто желал разбить его в дребезги, как главного своего противника, какой-то протест рвался из его нутра наружу. А на магнитофоне по вечерам в их комнате, так же, как и во многих других, тогда звучала жизнеутверждающая новомодная песня (… как прекрасен этот мир – посмотри – как пре-кра-а- а-сен э-т-о-т ми-и-ир… ) её звучание было, как издевка или вызов Винокуру не то дразнило не то призывало его одуматься, сменить жизненные ориентиры, и жить как-то по иному, призывало смириться со всем, и смиренно не чертыхаясь и не бултыхаясь плыть по течению этой жизни, под такие оптимистические слова и мелодии этой песни. Он же, заслышав эту песню, морщился и тряс головой, как от какой-то горечи по оплошности попавшей ему в рот и вызвавшей неприятное ощущение. Умонастроение Винокура совсем не совпадало с умонастроением, создающим этой песней. Он вообще ко всякой музыке был прохладен. Она его не занимала ни сколько. Ему, конечно же, ни в чём не возражали тогда – все просто молчали. Большей частью считали это всё его пьяным чудачеством и сумасбродством. Будто ворвалось что-то, какое-то досадное недоразумение, пытающееся сдвинуть их с устоявшегося уже положения. Оно пошумит, и само собой, успокоится и утихнет, не причинив никакого ущерба никому. Но ничего, после всей этой уже поздне вечерней или ночной коловерти, уже на утро, если нечем было опохмелиться, попив холодной воды или рассола, Винокур был тих, угрюм, будто ничего столь будоражащего и шумного, и не происходило вечером или ночью, и про- та- ра- ри- ра- раков какую-то простенькую мелодию, обычно раньше всех он покидал помещение, чтобы, где-то пораньше, перед занятиями в университете, опохмелиться, ну, а живущие с ним в комнате его сокурсники, неспешно собирались на занятия, совсем забыв о нём, будто ничего и не бывало вчера поздним вечером; до следующего раза, когда вновь вечером, ввалится пьяный Винокур.
В дальнейшем, по мере продвижения в учёбе, пробираясь всё дальше от курса к курсу, Винокуру пришлось жить в высотном здании университета, где очень не просто располагались жилые сектора, с всякими там замысловатыми поворотами и зигзагами, где и трезвому запутаться не мудрено. Часто пьяному Винокуру стало, совсем сложно отыскивать нужный «фарватер», чтобы проследовать в свой жилой сектор и найти там свою комнату. Однако Винокур проявил недюжинные способности в области логического мышления, не зря же, его на факультете обучали логике и всем премудростям логических построений. Он обнаружил тогда, что, как только, он выходит из лифта на своем этаже и, если, посмотреть в сторону, где расположен его жилой сектор, то было видно, что там висит портрет математика Н.И. Лобачевского. Умершего многим более полтораста лет назад и, если дойти до этого портрета, то будет поворот налево и там по коридору, шестая по счету его комната. Так он и делал долгое время, проживая в жилом секторе высотного здания. Когда он, в ломину пьяный, откуда-нибудь, с очередной попойки добирался в своё жилище, то при выходе из лифта на своём этаже, он поворачивает голову туда-сюда. И, как только, в поле его зрения попадает портрет Н.И. Лобачевского, в его мозгу срабатывает особое, дежурное устройство, потому что весь остальной мозг охвачен параличом и практически отключен и не участвует в анализе ситуации, из-за тяжелого токсичного действия алкогольного яда. Дежурное устройство, единственный отдел в его мозге, который хоть как-то, волевым усилием контролирует ситуацию и следит за выполнением дальнейших команд, даёт добро и далее, подчиняясь отработанной и хорошо отлаженной схеме, Винокур легко находит свою комнату. Напиться так, чтобы на портрете не узнать Н.И. Лобачевского, такого с ним не случалось, он так никогда не напивался, и потому хорошо отлаженная им схема, работала безотказно. Но, тем не менее, однажды, всё-таки произошел прокол (сбой хорошо отлаженной схемы), случилось, всё же непредвиденное, имеющее для него неприятные последствия.
В тот день, поздно вечером, как часто и обычно с ним, бывало, он добирался в свой жилой сектор, в свою комнату с очередной попойки в ломину пьяный, и почему-то, как потом выяснилось, он в лифте нажал кнопку не своего этажа и попал в жилой сектор этажом ниже. Каким же было тогда его изумление, когда, выйдя из лифта, сколько не крутил он головой, а портрета Н.И. Лобачевского нигде не было видно. Обезумевший от перепоя и досады, он метался по чужому этажу, нигде не находя того маяка, который всегда указывал ему нужный «фарватер». Мечась в разных направлениях, по разным коридорам и нигде не находя портрета Н.И.Лобачевского, Винокур пришел в звериную ярость, в одной из комнат приняв её за свою, повредил дверь и сорвал дверную ручку. Пометавшись по лабиринтам этажа, он видит, как из какой-то комнаты выходит маленький и щуплый в очёчках паренёк, с книгой и тетрадью в руке, засидевшийся там допоздна за подготовкой к семинару, наверное, из тех немногих, ищущих истину не в вине, а в книгах и в учебных пособиях.
Винокур, видимо, подумал – вот оно спасение, сейчас он всё выяснит с этим Лобачевским, почему, вдруг исчез со стены его портрет. И, с видом огромного, разъярённого, изголодавшегося зверя, увидевшего свою добычу, он в несколько сильных прыжков, тут же, оказался рядом с этим до смерти испугавшимся пареньком, и взревел, яростью голодного зверя, глядя своей жертве прямо в глаза: «Где Лобачевский»? Паренёк, ничего не понимая, от страха только дрожал. Взяв, паренька, своей ручищей за ворот рубашки, и чуть не вытряхнув, его оттуда, Винокур взревел пуще, прежнего: «Я тебя спрашиваю мерзавец, где Лобачевский»? Жалкий, перепуганный чуть не до смерти паренёк в здоровенных руках Винокура, еле-еле переборов смертельный страх, видя перед собой огромного, свирепого, как дикий зверь, пьяного и незнакомого ему детину, с большим трудом, теряя от страха голос еле, еле выдавил из себя, почти шёпотом, запинаясь, сказал: «Я не знаю никакого Лобачевского». В страхе, он видимо, подумал, что Лобачевский это прозвище какого-нибудь собутыльника этого незнакомого ему пьяного детины, неизвестно откуда и зачем взявшегося, никогда ранее не появлявшегося в их жилом секторе. Ничего, не добившись, матерно ругаясь, Винокур оставил до смерти перепуганного паренька. Он ещё долго ночью шатался по всему этажу жилого сектора, пугая его обитателей, в поисках своей комнаты или портрета Н.И. Лобачевского, который в подобных случаях, всегда неизменно указывал ему путь к комнате. Он в ярости рвал ручки незнакомых ему дверей, намереваясь, всё же, и таким образом, обнаружить дверь в свою комнату. Предполагал, даже, что намеренно, недруги убрали портрет Лобачевского, чтобы сбить его с истинного пути к желанной цели.
На этом этаже жилого сектора, этой ночью ещё долго слышали матерную ругань. Видели, что по этажу шатался какой-то здоровенный детина и матерно ругал какого-то Лобачевского и ещё кого-то и что-то. И сильно пугал проживающих там студентов, по необходимости выходящих в коридор. Даже, хотели вызвать оперативный комсомольский отряд университета, но было уже слишком поздно, далеко за полночь. Только под утро на этом этаже всё стихло. Утром Винокур немного пришёл в себя и разобрался с тем, что с ним произошло. На следующий день в деканате факультета стало известно о том, что Винокур, находясь в состоянии тяжелого, алкогольного опьянения, устроил ночью дебош в жилом секторе университета. И такая строгая, не плохо освоенная логическая конструкция и та серьезно подвела Винокура. Потому что о случившемся в то же утро донесли в деканат факультета, где после восстановления, он получил первое дисциплинарное взыскание и предупреждение о повторном исключении из университета, если в деканат ещё раз поступит сигнал о его аморальном поведении. Угрюмый, и не выспавшийся из-за какого-то кошмарного ночного бдения, Винокур заверил деканат, что случившееся, по какой-то его небольшой оплошности, впредь, никогда не повторится.
Ещё не занялась заря перестройки, а Винокур, напиваясь, продолжал пророчить то, что скоро грянет крах. Ещё и в том ирония, что таким смешным образом балбес Винокур поставил своё безвестное имя рядом с великим Н.И. Лобачевским.
[/justify]
