ЖИЗНЬ

Танечка, и не было роднее и ближе ее за всю их совместную жизнь.
А сейчас и жены не стало, и совсем отчаялся мужик, и Алешка замкнулся в себе, и не могут они найти общий язык,
—       два самых близких друг другу человека на всей земле. И
каждый по-своему переживает и плачет порой, а высказаться не могут, и еще дальше отдаляются они друг от друга.
—       Тяжело было бы мне, — говорит Саша, — и нёизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не брат мой Сергей да Ивановы — Галина с Володей. Они все время были рядом со мною и столько сделали мне добра, что и не сочтешь. Да и как сосчитать можно, я не представляю...
Рассказывает мне все Саша, а самому нелегко, столько хлопот людям доставил.
—       Спасибо всем, кто помог мне, — спасибо!
—       А вот это, Гриша, тебе, — и подает мне листки бумаги.
—       Я никому их не показывал; очень и очень переживал, но лучше пусть об этом знают все люди, а то и с ума сойти можно.
—       Что это? — тихо спрашиваю я, и смотрю на друга.
—       Это Таня писала перед смертью, это тихое эхо ее уходящей жизни. Она уже ничего не могла сказать, а слова написанные, они здесь вот остались. Видишь — большие буквы разметались по листам, они сбиваются, как и стук ее сердца, но они, слова, живут...
Она писала их после обезболивающего укола, после подпитки из кислородной подушки, которую приносил Саша. Поднабрав сил, Таня в упор спрашивала, имея в виду свою кончину:
—       Скажи честно, ты ждешь или же ждёшь, скажи честно, когда?
Ничего Саша не отвечал Татьяне, а только слезы преда-тельски лились из глаз. Она писала:
«Я безумная, мне кажется, они все знают про меня и ждут...» А вот и последние слова из этих листков: «Папочка и сыночка! Я вас очень люблю!» — и все...
Отвернулся Саша, и я не могу слов найти, и что первое пришло на ум, то и сказал:
—       Царство тебе небесное, Танечка, и пусть будет