маслами и куреньями и, вместе с тем ко всем благоуханьям совершенно явственно примешивалась вонь родной русской сивухи. Здесь было полутемно, вдоль завешенных коврами стен тускло мерцали канделябры и, когда глаза привыкли к освещению, я оторопел: шатер был полон полуголых женщин. Они игриво смеялись, изгибались загорелыми телами и все, как одна, ласкались к кому-то, кто сидел в кресле спиной к нам.
Семен Никитич, все так же судорожно сжимая мой локоть, подвел меня к сидящему. Тот и не вздумал повернуться – нам виден был лишь его затылок. То был удивительный затылок – бритый, широкий, с длинной складкой, очень похожей на рот.
-Борис Михайлович,- робко проговорил Семен Никитич,- Привел.
Человек в кресле сделал жест рукой, и женщины, смеясь, исчезли за портьерами.
Складка, похожая на рот, пришла в движение и, к ужасу моему, затылок сказал замогильным голосом:
-Это и есть Антушкин?
-Д-да, Борис Михайлович.
Рот на затылке зачмокал губами, словно в раздумье:
-Ну что ж, он производит впечатление.
Я почувствовал, как волны радости через руку Семен Никитича передаются и мне.
-Вы подчистили за ним?
-Да, Борис Михайлович, все по вашему апокрифу.
-Прекрасно. Можете идти.
Голые женщины снова выскочили из-за портьер, окружив говорящий затылок.
В пальмовой роще Семен Никитич снова стал самим собой. Вновь загорелись его тигриные глаза.
Олег Власыч ждал в «линкольне» и, по обыкновению своему, издергался.
-Ну? – спросил он, заглядывая в глаза Семен Никитича.
-Продолжаем работу,- бросил Семен Никитич и, перегнувшись, дал по шее водителю. Машина поехала.
Олег Власыч радостно засмеялся, потирая красные ладошки.
Больше, к моей радости, мы никуда не заезжали, а рванули прямиком в мой дворец. «Мой дворец» - вкусно звучит, прямо как «шоколад».
Войдя в спальню, я не раздеваясь, прямо в пыльных штиблетах, завалился на постель и тут же уснул: устал, все равно что рабочий Нилиманского нефтеперерабатывающего завода после ночной смены.
4
Воскресенье, к счастью, в новой моей роли оказалось выходным днем. Отоспавшись и плотно позавтракав, я вышел на балкон выкурить сигару. Степа, похоже, в воскресенье тоже не работала, и во дворце хозяйничала пожилая филипинка, ни бельмеса не говорящая по-русски.
Ни Семена Никитича, ни Олега Власыча не было: должно быть, отдыхали в своих имениях.
Внизу по мокрой лужайке время от времени прохаживались секьюрити, слышался треск раций. Шел мелкий солнечный дождь, и прохладные капли приятно холодили лицо. Филипинка, должно быть, получила приказ оберегать мое скромное здоровье и потому смотрела с недовольством.
Нешто пойти в гольф сыграть? Или поплавать? Почему-то я был уверен, что в моем имении непременно есть и поле для гольфа, и бассейн.
Но выбраться из уютного кресла было непросто, дым Кубы приятно щекотал язык… Я разомлел, начали одолевать воспоминания - Ж… , театр, жутким призраком из прошлого прошмыгнула законная любовница – Ада Серапионовна, приятным – незаконная любовница Машка. Что они там поделывают? Адище, небось, рвет и мечет: еще бы, сбежал Серёжик, уплыла театральная зарплата плюс премиальные. Машка, конечно, уже спуталась с кем-нибудь – и пускай!
Я подивился тому, с каким равнодушием думал о своей прошлой жизни, как все-таки расхолаживают дворец и черные горошинки!
Но почему я? – вдруг пришло на ум. Почему я оказался здесь, а не Лукьянов, например? И тут же вспомнил – так я же прима. Куда Лукьянову до меня?
Почувствовав, что стало холодно, я потушил сигару о ручку кресла – тянуться к пепельнице было лень – и ушел с балкона.
В обед приехал Олег Власыч, но подсаживаться к столу отказался. Рассказав немного об электорате, протянул мне листок с письменами и, постаравшись соорудить в своих тусклых глазах тигриный блеск, произнес:
-Назубок.
Ничего даже отдаленно похожего на Семена Никитича у него не вышло, но я все-таки взял листок. Ничего себе! Целых четыре абзаца!
-Приятного аппетита,- прошелестел Олег Власыч и удалился.
Вечером, после купания – бассейн, кстати, очень удобно расположился прямо на крыше дворца – я пришел в спальню, включил голландскую лампу и принялся зубрить. Текст был совсем несложный, без «копупций» и «девальваций», к девяти часам я управился.
-Назубок,- сказал я голосом Семена Никитича, засмеялся и немедленно уснул.
Глава четвертая
Рождение Лицедея
1
Как я стал актером? Сложный вопрос. А как вообще кем-то становятся? Как правило, случайно. Но у меня, должен сказать, случайности-то как раз и не было. Я, как мне представляется, самой судьбой предназначен был в актеры. Почему? Да потому, что ничего другого я не умею, и главное, не понимаю. Я - природный лицедей, от рождения, и ум у меня устроен так, что его как бы и нету вовсе. Меня не интересует культура, искусство, политика, история, религия … что там еще? Ничего не интересует, и в этом плане я уникален. Надеюсь, что уникален. А то, знаете ли, много нынче развелось умников, корчащих из себя Ломоносова, а на деле не являющихся и Семи-Булатовым.
Актерство мое проявилось рано, но наипаче выразилось в столкновении с Жирдяем. Немного выше, из сна моего, вы уже поняли, что за тип был этот Жирдяй. И долго носил я в себе жажду отмщения, лелея ее, как добрая мать младенца.
Случай представился, когда мы уже ходили в школу, и учитель у нас был Бес. Такое прозвище ему дали ученики за вздорный характер, а звал его так весь город.
Жирдяй к этому времени то ли под воздействием папиного ремня, то ли маминых истерик, прекратил жирдяйство и стал пай-мальчиком, отличником. Он беспрестанно заискивал перед Бесом, и тот легко проглотил наживку, ставя Жирдяю жирные «пятерки».
А надо вам сказать, что я, упражняясь потихоньку в одиночестве, выучился прекрасному искусству: подражанию чужим голосам.
Мне казалось забавным пугать на рынке торговок, крича голосом милиционера: « Кто тут без разрешительной?». Или в автобусе голосом кондуктора: «Билетики, пожалуйста!». И я никого, даже мать, не посвящал в открывшийся во мне Божий дар, хотя, конечно, частенько подмывало похвастать.
Вспоминая горький вкус во рту, я с ненавистью смотрел на ангельски-склоненную над тетрадкой кудрявую голову Жирдяя. Да, он больше не задирал меня, не обзывал « Тупицей», даже угостил однажды вафлей. Но та бутылочка с желтой жидкостью плавала перед моими глазами.
- С потолка, словно с небес,
Появился в классе бес.
Сказал я голосом Жирдяя. Очень нетрудно было его сымитировать: детский, но уже ломающийся голосок.
Бес стремительно повернулся на каблуках, настороженно посмотрел на Жирдяя.
-Вы что-то сказали, Смаков?
-Ничего,- растерянно проговорил Жирдяй.
Бес провел рукой по лбу, вытер испарину и отошел к окну. Жирдяй снова принялся писать в тетрадке. Сонно жужжали мухи, где-то лениво лаяла собака.
-Напугал всех, наорал
И в дневник потом насрал.
Бес подскочил к Жирдяю, отвесил ему подзатыльник, вырвал тетрадку и, трясясь, как припадочный, брызжа слюной, завопил:
-Вон отсюда!
Жирдяй что-то лепетал, плакал, но учитель был неумолим.
Так я одним махом убил двух зайцев: отомстил обидчику и осознал свое предназначение.
2
Мать моя – работница Прачечной №5 (где в нашем городке другие четыре прачечные - не знал даже мэр), не одобряла моего лицедейства, так как желала, чтобы я стал сантехником.
-Сантехники всегда будут иметь кусок хлеба, - говорила она, заглядывая в мою комнатушку.- Тьфу, дурак!
Ей не нравилось, что большую часть времени я проводил перед зеркалом, кривляясь. Вернее, она думала, что я кривляюсь, на деле же я оттачивал мастерство лицедея.
«Кусок хлеба, - думал я, глядя на аристократическую белизну моих рук,- Да как потом есть этот хлеб, держа испачканными в нечистотах пальцами?»
Мать еще говорила, что «эта дурь» у меня от отца. Я не раз пытался выяснить у нее, кем же был мой отец, но ничего, кроме ругательств, не добился. И все-таки я любил мать, надрывающуюся в прачечной ради жалких копеек.
А зеркало тем временем заменило мне друзей и подруг, хотя однажды и напугало едва не до смерти.
Вот как это произошло.
Я учился тогда презрительно улыбаться, искривлял губы и так и этак, но улыбка отчего-то получалась жалкой, а вовсе не презрительной.
Я старался изо всех сил, подходил к зеркалу вплотную или отступал на метр – два. Наконец, встал спиной и, стремительно повернувшись, улыбнулся.
О!
На меня, сдвинув брови, глядел исподлобья вроде бы я, но почему-то незнакомый и страшный.
-Здравствуй, Сережа,- услышал я хриплый шепот.
Я вскрикнул, и в зеркале появилось мое отражение.
-Кто ты? – прошептал я.
Незнакомец снова появился, и на этот раз в уголках его рта поселилась презрительная усмешка, та самая, что никак не давалась мне.
-Ты знаешь.
-Откуда?
Незнакомец захохотал.
В страхе я выскочил из комнаты, пробежал по темной улице и, забравшись под старые качели, долго сидел там, дрожа. Только когда с поздней смены пришла из прачечной мать, я отважился вернуться домой и первым делом завесил зеркало простыней. Я не знал тогда, что так поступают, когда в доме покойник.
Через неделю погибла моя мать. Мне сообщили, что в прачечной что-то произошло с электропроводкой, ну и… Я был вынужден удовлетвориться этим «ну и…». А что еще мог сделать семнадцатилетний подросток?
К чести мэрии и начальства прачечной, должен сказать, что мне выплатили компенсацию – немного, а все-таки.
Стоя у свежей могилы под проливным дождем, я решил навсегда уехать отсюда. Неважно куда – просто уехать.
3
Я уехал в Т… и поступил там в театральное училище. Это так говорится - «поступил» - просто и легко. На деле же мне пришлось поднапрячь все душевные и физические силы.
Ректор училища не желал видеть во мне актера.
-Шли бы вы, молодой человек, работать на завод,- сказал он, глядя на меня своими рачьими глазами,- Думаю, в вас там больше нуждаются…
«Как на завод?» - чуть не воскликнул я. А как же бессонные ночи у зеркала, а как же осознание моего предназначения, в конце концов, а как же моя полная беспомощность в иных сферах, кроме лицедейства?
-Шли бы вы, молодой человек, работать на завод, - задумчиво произнес я голосом ректора.
Тот вздрогнул, но тут же сказал:
-Это попугайство, мой друг, а вовсе не искусство.
Тогда я применил последнее средство. Я достал из портфеля пухлый сверток – всю компенсацию «за мать».
Брови ректора полезли вверх, на лицо вскочило капризно-недоумевающее выражение, а похожая на ветвь старого дуба рука тем временем медленно открывала нижний шкафчик в столе.
Я, слегка перегнувшись, положил сверток в шкафчик.
Так моя мать, всей душою ненавидящая лицедейство, ценою жизни своей купила мне возможность этим самым лицедейством заниматься.
4
И тут я узнал, что в мире существуют Гамлет, Отелло, Король Лир, Чацкий, Хлестаков, Фрэд Кларк, Ромео, Царь Эдип…
Мне стало страшно: я совсем не так представлял себе это. Я думал, актерство в большей степени импровизация, а вовсе не заученное бормотание.
Но пришлось смириться. Поначалу было так тяжело, что в засраной общаге училища я не спал ночами,
