накануне сочинение.
«Лышенько милое, лапоть и лыко мочальное», - потекла из первой строки во вторую грубая – не царская лирика.
А дальше и вовсе закружилась карусель мужицкого просторечья. Мы её, пожалуй, останавливать не будем.
И посочувствуем зябликам, пугливо вздрагивающим в траве от взрывов хохота, поднимающихся волнами до
самой луны.
- Как же ты собирался такое лиходею показывать? – беззвучно трясся от смеха Дула. – Он бы нас, окаянный,
пиявкам на прокорм отправил. Всех!
- И отправлю! – донеслось из темноты.
Царь жестом прекратил смех. Стали прислушиваться: тихо, как-будто.
- Кто-то попугать нас решил. Взаимно согласуясь, попрошу к отраженью разбойному быть готовым. Дула,
в центре встанешь, - закомандовал Белендрясович, - Ты, Псой, в засаде укройся вон за той кочкой. Ты, Голиндуха,
с голытьбой левый фланг запечатай. А я лапти пока посушу – в отсыревших избивать неприятеля противно как-то.
Не успел он, однако, обувочку пропарить. И «рать» голиндухова запоздала позицию занять.
- Ты что думал, - вырос перед костром «Оно», - У меня окромя острова других изворотов нет достать твоё
семя худородное?
- Садись, сосед, поговорим напослед, - невозмутимо ответил царь.
- Не ровня ты мне, чтобы рассиживать тут с тобой. За оскорбленья, за обман и дерзкое воровство смертью
заплатишь. Поднимайся, лукавый, и голову свою под сабельку мою приспособь. Я её у себя над кроватью
подвешу. Высушенную. А потомство твоё прыткое обращу в вечное рабство.
Истукан шевельнул бровью. Слепой, слепой, но множество злобных глаз, угольями тлеющих в лунной траве,
явственно разглядел. «Не совладать», – сокрушился по-стариковски. Но бесстрашно поднялся.
- Что ж, твоя взяла. Позволь мне только место казни самому выбрать, да рубаху и нательный крест снять –
негоже христианину допускать надругательство над святынею.
- Валяй. Выбирай. Мне всё едино, где ты дух испустишь.
Величество огляделся вокруг и пошёл к той самой кочке, за которой Псой ухоронился. «Оно», сабелькой
поигрывая, следом двинулся. Подошли. Царь неспешно крестик снял, положил бережно на болотную
бородавку. Рубаху через голову потащил. Упырь ждал. Терпеливо почёсывал шерсть на брюхе.
-Й-ех! – выдохнул кто-то сзади.
По голой спине Белендрясовича побежало что-то липкое. А вот это что такое к ноге подкатилось? Вгляделся.
И выпрямился величественно.
- Спасибо, сынок.
- Как учил, батюшка, с оттяжечкой. – отпихнул страшную голову Псой. – Теперь остальную нечисть
разогнать бы не худо.
- Побереги силы, рубака, пригодятся. Крикни лучше тварям подводным, что новый рассвет они без власти
своей окаянной встречать будут. Увидишь: сами разбегутся. Но и нам без задержек уходить отсюда надо. Сил
у них – поболее наших. Если опомнятся, то бесславно здесь и погибнем. И скажи этому Павси-как его, чтоб
людей в отечество уводил. Пусть, нас не дожидаясь, домишки там себе ставят, кур разводят, а мы им из солнечного
Дивана невест румяных приведём. Народонаселение умножать требуется, тогда земля наша зацветёт как прежде.
Разбойный крик Псоя – с посвистом и улюлюканьем, действительно, всполошил ночное болото. Скоро и
зловещее шипенье гадов, и сторожевая перекличка кровососов разных стихла. Тогда, по-военному – аты-баты –
царь повёл сыновей в южную – неизведанную, а Павсикакий освобождённых пленников – в родную, соловьиную
сторону.
Но отошли недалече. Дула, нёсший на спине отца, остановился внезапно. Опустил короб. Вгляделся в ночь.
- Что учуял, сынок? – высунулся из короба царь.
- Слышу, Ваше Величество, робяты наши от погони отбиваются. Козлиное пенье Павсикакия различаю.
Предупреждает нас, чтоб уходили быстрее.
Истукан закричал визгливо: «Как уходить, коли неприятель войско наше на куски раздирает? Тех одолеет,
потом за нас возьмётся. Не бывало такого, чтобы я врагу затылок показывал!»
- Верно то, государь. Но Павсикакий указ твой исполняет – силу поганую на себя отвлекает, чтоб мы к
Дивану целёхонькими вышли. Справятся они, не тужи. Помнишь, в прошлом годе терем вдруг валиться начал?
Так, то же он – Павсикакий его плечом подпёр, пока мы повязку из брёвен на стены не наложили. Хватка у
него – не вывернешься!
Царь с досадой махнул рукой: «Эка невидаль. Где же его сила была, когда разбойники ему ноженьки спеленали
да в неволю поволокли?»
Дула не стал возражать. Но через минуту не выдержал: «Не кори ты Павсикакия, батюшка. Шептались вчера
людишки, будто в полон их сонными взяли. Опоили зельем неведомым и по мешкам рассовали. Ещё баяли про
старикашку какого-то. Грустного видом, но с глазами нечестными. Ротозеи наши в ту пору на рубежах стояли.
Так он и взялся - тот сморчок - к ним нахаживать. Кто такой – не доведались. Про житьё им сказки заводил,
угощенье подкладывал. Стыдно стражникам, конечно, что из чужих рук кормились, но и нам горько должно
быть – ведь у нас народ слаще репы и не едывал ничего». Дула немного помолчал: «А самое главное, знаешь
ли что? Видел Павсикакий потом старика рядом с царём болотным и про укрывище того отравителя узнал. И
идём мы сейчас прямо к нему – в сады ядовитые. Поостеречься бы надо, отец, или лазутчика выслать для угляду».
- Вот ты и пойдёшь. Ученье другим всяк устраивать может, а вот отвагу явить в деле опасном – к тому готовым
быть надо.
- Не губи, батюшка! – взмолился Дула, - Знаешь ведь, что ко мне немощь томительная подступает, как только я
в незнакомом месте да один оказываюсь.
- Цыц! – грозно поглядел Истукан и стал загибать пальцы, - Сыскать злодея надо? Раз. Путь короткий до Дивана
выпытать нужно? Два. А где какие ловушки-мышеловки им понаставлены указать он должен? Должен. Вот и
отправляйся! Чем старикашку обхаживать будешь – лестью ли плетью – дело третье. Только исполни. Мы знак
твой у плетня садового ожидать присядем.
- Папенька, - ухватил руку царя Дула и стал целовать её, - Освободи.
Подведёт меня неучёность моя. А ну как оборотень тот личину сменит,
животиной или ещё кем предстанет? Я и распознать-то его не сумею,
погублю дело и сам пропаду.
- Неучёностью не хвались. И братьям трусость свою не выказывай.
На-ка вот, - Белендрясович протянул сыну прошитую холстинку, - Когда плохо совсем станет, развяжешь её,
землица в ней родная – силы тебе придаст.
Дула сунул мешочек за пазуху. Поклонился отцу и зашагал в темноту. На рассвете наткнулся у обочины трясины
на избушку. Постучал в дверь. Тихо. Стукнул кулаком посильнее – ни звука. Тогда плечом налёг. И вместе с дверью
в избёнку ввалился.
- Чего, молодец, вошёл неприветливо? – высунулся из-под лавки
чей-то череп: чёрные брови нависли над впадинами глазниц, раздвоенная борода курчавилась по полу.
- Так, не отвечает никто.
- А ты не торопись в гости, пока не приглашают. Но, коли растряс мой сон, выкладывай: какая корысть завела
тебя сюда?
- Я, добрый человек, с пути оступился, дорогу к Диван-Кушету найти
не могу. Удоволь подсказкой, награду получишь.
Череп покрылся пятнами: «С чего взял-то, что добрый я? Нет на мне греха такого. И годы мои не те, чтоб
каждому неизвестно кому поклоны бить. Помощи моей ждёшь? Тогда ступай за угол избы, там она и валяется».
Дула – дурак доверчивый, и впрямь, пошёл посмотреть. Вернулся, стал молча рукава на рубахе закатывать:
«Щас, плесень зелёная, я самого тебя в угол согну и поучу, какой обиход с людьми соблюдать надобно!» Но тут
заметил, что на створке распахнутого окна кто-тосидит. Птица - не птица, зверёк – не зверёк, на сверчка вроде
похож – и не сверчок, лапки с коготочками, глазки лучатся, улыбается, зубки острые показывает.
- Зря, детинушка, жилы согреваешь, - обратился этот кто-то к Дуле, - Убёг старик в Кушет беду на вас кликать.
А я вот сижу, гляжу вокруг и скучаю. Может, мне тебя к городу проводить, а? И награды никакой не попрошу.
Ну, а если в дружбу возьмёшь, так и вовсе узнаешь, каким я полезным бываю.
Дула посадил зверька – не зверька на ладонь.
- Ты кто ж такой будешь? Что в логове этом сторожишь? Говори, а я
подумаю над твоими речами.
- Ой, рассказать бы и можно, только время против нас катится. Скоро
здесь и тебя, и кто ещё с тобой Чертополох, ну, хозяин тутошний, псами травить будет. Суй меня в карман и беги к
своим. И по воде, по воде ноги стреми – погоню тем запутаешь.
Истукан, завидев вывалившегося из камышей мокрого и ободранного сына, выломал из плетня обомшелую
хворостину.
- Вижу: упустил разбойника. Сымай порты, за оплошку отвечать
станешь.
Дула, как щитом, загородился от отца взъерошенной и перепуганной птицей – не птицей:
- Вот, батюшка, спасенье наше. К Дивану, говорит, выведет и в дружбу к нам просится. На, пытай её сам.
Белендрясович бросил хворостину. Подошёл. Долго разглядывал
диковинное существо, жевал губами и чесал затылок. Потом вроде как
обречённо вздохнул: « Эх, где наша не пропадала! Пошли, посекретничаем». Взял у Дулы сверчка – не сверчка,
потащился в болотину, где уселись они на кочках друг против друга.
- Улыбаются будто я в детстве киселём накормленный, - недовольно
косился в их сторону Дула.
- А на небо-то они зачем взглядывают? – тревожился Псой.
- Что-то весёленькое затевают, - хрустел сухарём Голиндуха, - Эвон
батька руками размахался.
Угадал наследник про весёлое дело, и сердце вещим у Псоя оказалось. Зверёк – не зверёк в разговоре с
Истуканом, помянув недобрым словом Чертополоха и его волкодавов, предложил до Дивана небом добираться.
Не сухопутьем долгим, через горные кручи и котловины, а за облаками – раз! – и у цели. Новый друг уверил отца
семейства, что путешествие это так же опасно для него и сыновей его, как укус блохи.
- А кто боится, пущай зажмурится, - согласился царь.
Когда они объявили о своём решении остальным, у Дулы от страха
в глазах пропали зрачки. Но, не дав развиться стыдной слабости сына,
Истукан приказал Псою с Голиндухой совать того в короб, не повихнув
ему спину, скарб и оружье бросать – без надобности будут, а самим руками с ним покрепче захватиться.
И скомандовал уже птице – не птице: « Давай, давай, голенастая, вздымай нас скорее, иначе страсть как хочется
плёткой пройтись тут по кое-кому».
Взлетели. Неизвестно какой силой влекомые, одолели многие пространства. И мягко опустились на бурую
плешь высокого холма, с которого – вот оно счастье! – Диван предстал, как девка на смотринах:
нарядный, дразнящий тайной, сулящий вечную радость в своих объятиях. Царь полез за платочком. И
Дула, вывалившийся из берёсты, прослезился. И Псой с Голиндухой мокрые глаза отворотили.
А что дальше? Посовещались и решили сразу в город не идти, а послать туда Силу (так надумали звать
нового друга) посмотреть: чего да как. Тот скоро вернулся и новости принёс такие, что если вдруг солнце
начнёт в луну превращаться – не так диковинно будет.
Странно поглядывая на Белендрясовича, Сила поведал о поднявшемся кругом переполохе: глашатаи-де
на площадях читают указ об объявлении Дивана на осадном положении. «Никаков живой человек войти и
выйти из города не может. Дозволяется только покойникам». А
