Он был живое воплощение ассиметрии. Не той, что притягивает взор милой неправильностью черт, и не той, что отталкивает явным уродством. А поражает так, что мысленно восклицаешь: «Ничего себе! И учудила же природа!»
Ассиметричным было все: дынеобразная голова, очень узкое лицо со скошенным, как у комика Тото, подбородком, оттопыренные под разным углом уши-вареники, кривое переносье, покатый лоб, низко заросший волосами с одной стороны. Левое веко казалось птичьим из-за сильно опущенного уголка глаза. Немного короткая правая нога заставляла его странно выворачивать ступню при ходьбе и правое плечо было ниже левого. Но все это нисколько не мешало ему: наоборот, он был ртуть, огонь, сгусток кипучей юношеской энергии, при которой сама эта некрасивость была обаятельна. Словно дурашливый химик-самоучка смешал в реторте несовместимые вещества, но – счастлив Бог дураков! – вещества не только не разъялись, но гремучая смесь их явила миру нечто яркое и запоминающееся. Много минусов в конце концов дают один гигантский плюс. «Гармония дисгармонии» - метко окрестила его учительница по истории, дама весьма ироничная и острая на язык. Она же предрекала ему большой успех у женщин, прибавляя как аксиому: «Любила же Джозиана своего Гуинплена».
Мы – восьмиклассники-оболтусы, интересующиеся, помимо учебы, буквально всем, чем можно интересоваться в четырнадцать лет, понятия не имели кто такой Гуинплен, но прозвище к Лаврику Кострову пристало всерьез и надолго. Впрочем, как и многие другие клички. Ни один из нас не мог похвастаться таким количеством прозвищ, добродушных и задиристых, на которые он никогда не обижался и лишь фонтанировал новыми вспышками смеха и забавных историй. Его дразнили Лягухой, Профилем, почему-то Пластырем, Лаврушкой, Гусем, Костерком и Бог его знает кем еще…
Он был неистощим на выдумки, шутки, остроты, они сыпались из него словно из прохудившегося разноцветного мешка. Ни одна наша вечеринка, ни один школьный вечер не обходились без него. Надо было видеть как с неуклюжей грацией, он обхаживал девчонок из класса. Те уже вступали в пору девичества, юная тугая плоть властно пробивалась сквозь одежду, и женское чутье безошибочно улавливало проявляемый к ним интерес. То, что вытворял Лаврик, не мог сделать никто. Пока в наших телах гадких утят еще дремали прекрасные лебеди, пока в нескладных юношеских фигурах только намечалась ладность мужской стати, ассиметричный Лаврик бурлил фантазией, искрился обаянием, очаровывал, вдохновлял и влюблял в себя. Он был достаточно начитан, декламировал стихи, танцевал, пел, играл на гитаре, знал карту звездного неба, считал математику царицей всех наук, лазал по деревьям как лемур, разбирался в аквариумных рыбах и комнатных цветах, мог испечь шоколадный рулет со сгущенкой и вообще был наделен массой талантов, какие нам и не снились. При этом таланты эти подавались с такой горячей восторженностью, такой страстной неукротимостью, что поневоле казалось: только так - взахлеб, на краткий выдох и вздох, на яркость и порыв можно жить! Только так и никак иначе.
Но, пожалуй, тем, что выгодно отличало Лаврика от нас, - и влюбленных и завидующих – было уважение. Большая редкость: его уважали и ученики, и учителя, и даже родители учеников. Не было случая, чтобы Лаврик кого-нибудь предал, смолчал перед несправедливостью, не заступился бы за обижаемого. Не бы-ло!!! И получал же он за это неслабо, и пропесочивали его на педсоветах, в кабинете директора, и драли родители, но Лаврик был непоколебим. Когда его особо донимали, он вытягивался в струнку и с каменным лицом отчеканивал: «Когда вы не будете знать, кому служить, колеблясь между материальной видимостью и невидимым принципом, [i]выбирайте принцип, в котором все[/i]». Против постулата Дюма возразить было нечего, да и непедагогично, и Лаврика оставляли на время в покое.
Любимым его стихотворением было пушкинское «Жил на свете рыцарь бедный». Он декламировал его с такой неумолимой средневековой одержимостью, что узкое лицо бледнело до синевы, рот пересыхал, и сам он походил на легендарных паладинов прошлого – Роланда, Персеваля, Астольфа. Шагнувшие из своего мрачного небытия, они невидимой стеной стояли за нашим Лавриком и сообщали ему силу. В эти минуты он казался почти величественным. После декламации повисала тишина, Лаврик благородно кивал головой-дыней и ... сонм паладинов рассеивался. Благородный кивок никак не давался Кострову, и выглядел немного комично.
Но окончательно Лаврик потерял покой, когда случайно наткнулся на книгу о Джордано Бруно. Все! Огонь, некогда спаливший ученого, казалось, вспыхнул с новой силой в душе Лаврика. Пепел Бруно стучал в его сердце! Лаврик жил Джордано, он бредил им. В день казни астронома – 17 февраля, он непременно облачался в черную рубашку, слова «Джордано из Нолы, Неистовый Ноланец» произносились им с такой нежностью, что далекая Нола непременно включила бы Лаврика в число своих почетных жителей, если бы… догадывалась о его существовании.
Мы немедленно окрестили Лаврика новой кличкой «Ноланец» и она была единственной, на которую он не отшучивался, а наоборот, гордился. Словно отблеск костра Бруно лег и на его лицо.
С появлением в классе Лады Варенковой Лаврик обрел Даму сердца. Дочь геологов, сменившая за время учебы четыре школы, действительно была красавицей с тонкими чертами лица, золотистыми волосами, нежной чистой кожей и - редкость для блондинки – темно-карими глазами-вишнями. Лада словно была устремлена в какую-то запредельную высоту и облик ее напоминал стрельчатые окна готических храмов.
Внимания Лады добивалась вся мальчишеская аудитория старших классов, но Мадонна была ровна и безразлично приветлива со всеми. Девочки, конечно, жутко завидовали и сплетничали втихомолку. Однако пищи для сплетен не было, Лада была безукоризненна, и энергия ненависти умирала, не находя выхода. Лишь однажды, первая задира в классе Динка Шепотушкина, у которой от вечного любопытства постоянно горели уши, прибежала из физкультурной раздевалки и с победным шепотом выбросила:
- А у Мадоннки-то пальцы на ногах кривые!
Сколько же в этом шепоте-вопле было радости! Как мгновенно загорелись глаза у девчонок! Удалось поколебать запрестольный образ, красота оказалась с изъяном, пусть совсем маленьким, вполне извинительным, но изъян этот приближал Мадонну к ним, уменьшал расстояние между небом и землей, на которой были они – все во власти пробуждающихся гормонов, угреватые, прыщавые, смешные...
Лаврик стал тенью Мадонны. Как-то сами собой отпали от него друзья-товарищи. Он перестал быть вечным двигателем, беззлобным балагуром-гаером и истина выступила из лохмотьев шутовского колпака – мы любили не Лаврика, а хорошее настроение, которое он создавал, его умение разрядить любую обстановку. Мы насыщались от него радостью, и вот - источник питания иссяк. Теперь он и вправду имел «одно виденье, непостижное уму», был горящим Ноланцем, «рыцарем бедным», честнейшим, верным, преданным подле своей Ладушки.
Она не была сильна в математике. Это воодушевляло Лаврика. На контрольных он виртуозно подсовывал ей листочки с правильными решениями, умудрялся выручать и при устных ответах. Мадонна скользила по нему сонно-благодарным взглядом, кивала одними ресницами (ух, эти ресницы! Казалось, что на глаза опускались мохнатые золотые шмели), и Лаврик был счастлив.
Восьмого мая наша, в общем-то, благодушная математичка Розалия Аркадьевна, которую мы звали Розамундой, влетела в класс взволнованная донельзя:
- Так, мозги в кучу все собрали! Сейчас проверяющие из РОНО контрольный урок проводить будут. Не подведите!
Пришли директор, завучи и три проверяющие дамы, одетые с ног до головы почему-то в черное. Крупногабаритные, с каменными лицами дамы в черном имели вполне инквизиторский вид.
Карты в этот день легли плохо. Вызвали Мадонну. Лаврик извивался ужом, палимый огнем бессилия: помочь Ладушке не было никакой возможности. Она уверенно шла ко дну, запиналась, покрывалась пятнами, крошила мел. Лаврик добела сжимал руки. Девчонки тихо хихикали. Математичка буравила Мадонну взглядом. Это не сулило ничего хорошего.
Наконец, ее отправили на место. Она будто стала ниже ростом и волосы потускнели. Золотые шмели опустились, и на них показалась прозрачная капля. Этого Лаврик вынести уже не мог. Вызвался отвечать, произвел фурор, с легкостью доказал две сложнейшие теоремы. Инквизиторши сыто улыбались.
После урока они пошептались о чем-то с директором и математичкой, и на следующий день в журнале против фамилии Варенковой появились две жирные «двойки», а против фамилии Костров – очередная «пятерка с плюсом». Девчонки бросали победные взгляды на Ладу. Расстояние между небесноликой Мадонной и ими – земными, угреватыми, смешными - сокращалось стремительно.
На следующем уроке математики обнаружилось, что «двойки» против фамилии Варенкова исчезли. Аккуратно подчищены бритвой. Математичка забыла внести их сразу в дневник, а когда спохватилась, оценок уже не было.
- Варенкова! – змеиным шипом провозгласила математичка. – Это твоя работа? - и потрясла журналом перед Ладой.
Та стояла ни жива, ни мертва. Запрестольный образ мерк на глазах. Обычная рыжеватая девчонка с темными глазами.
- Я еще раз повторяю, - дробили звуки сузившиеся накрашенные губы, - зачем ты это сделала? Бездарь! Хулиганка! Отвечай!
Лаврик вскинулся и побледнел. Костер Ноланца был зажжен. Какое счастье умереть за Даму! И тут...
- Это не я, Розалия Аркадьевна, - пискнула Мадонна, - это Костров.
Тишина не воцарилась. Она образовалась как вакуум и всосала в себя все внешние звуки.
- Лаврентий, - так странно прозвучало полное, полузабытое нами имя Лаврика.– Это правда? – Розамунда смотрела поверх очков недоверчиво и растерянно. – Ты никогда не врешь. Это правда?
Лаврик втянул голову в плечи. Никогда раньше он не выглядел столь жалким. Тридцать две пары глаз устремились на него. Кумир теребил золотистую косу.
- Да, - твердо сказал он. Костер Ноланца лизнул его лицо и оно было почти черным.
- Зачем? Ты можешь ответить: зачем?! - голос математички сорвался почти до визга.
Лаврик молчал. Розалия щедро влепила ему и Ладе еще по «двойке», и вызвала его родителей в школу.
- Тили-тили-тесто, жених и невеста! – заверещала Шепотушкина на перемене, кривляясь возле них. Лаврик молчал, Мадонна делала вид, что не слышит.
Что произошло после встречи училки с родителями, Лаврик не сказал, отделался словами «нормально» и «в порядке». Он больше не шутил и не рассказывал о Джордано Бруно. Мадонна по-прежнему была ровна и приветлива со всеми. Со своим паладином она не сочла нужным объясниться. На наши презрительные взгляды не реагировала. Но надо отдать нам должное – мы при всем своем юношеском максимализме угадали, что нам лучше помолчать и не вмешиваться. Все же «храм оставленный — всё храм. Кумир поверженный — всё бог!». Предавшая Мадонна оставалась любимой.
Экзамены прошли успешно. Лаврик умудрился помочь Варенковой, передал через товарища листок с правильными решениями. После каникул он в класс не
