старинная.
- У тебя получилось лучше!
Действительно, его ваза с ландышами и рельефным рисунком выглядела очень нежно.
- Стараюсь, - скромно заметил Андрей. – Ведь эта ваза для самой лучшей девушки.
Никто никогда мне прежде не дарил собственноручно расписанных ваз. Дома я, конечно, сказала, что сделала это сама.
- Молодец, Влада! – родителям ваза очень понравилась. – У тебя золотые руки! Шкатулка тоже красивая, но ваза лучше.
Конечно, если бы они знали, что расписывала её не я, то говорили бы совершенно другие слова. Но я не печалилась оттого, что Андрей меня превзошёл.
Рядом с ним я чувствовала себя по-настоящему свободной. Кто-то, наверное, удивится: можно ли говорить о свободе, когда твоя душа и сердце всецело принадлежат любимому? Но именно с Андреем я была той, которой всегда хотела быть. Порою смешная и нелепая, порою эпатажная, я была ему дорога и любима. Прежде я не понимала Ксению Петербуржскую: как можно искренне считать себя своим покойным мужем, а его – усопшей собой? Не понимала Джульетту, решившуюся на смертельный риск ради шанса быть со своим Ромео и не сумевшую жить без него. Искренне считала блажью желание Снегурочки познать любовь, пусть даже расплатой за неё будет сама жизнь. Наверное, оттого, что сама была той Снегурочкой. Или царевной Льдинкой из сказки Лидии Чарской. А теперь Льдинка растаяла от пылкого взгляда короля Солнца, и я уже не совсем я. Я – это Андрей. А Андрей – это я. Иначе и быть не может.
Помню наш первый поцелуй – так, словно это было вчера. Высоко над Москвой – свидетельницей наших тайных встреч.
- Ты когда-нибудь каталась в открытой кабинке? – спросил Андрей, кивая на колесо обозрения, когда мы, взявшись за руки, брели по парку на ВВЦ.
- Нет, только в закрытой. А ты?
- Тоже нет.
Решение исправить это досадное упущение было принято единогласно. Только когда колесо стало крутиться, поднимая нашу кабинку ввысь, мне вспомнилось, что я с детства боялась высоты. Мысль показалась мне смешной. Как я могу её бояться, если я – это Андрей?
- Скажи, Андрюш, - спросила я, - ты когда-нибудь целовался с девушкой на такой высоте?
Вместо ответа он медленно приблизился губами к моему лицу. Словно опасаясь, не сделаю ли я попытку отодвинуться. Ну уж дудки! Я, напротив, придвинулась поближе…
Иногда я думаю, если бы мне сказали, что после этого меня ждёт самая страшная смерть, которая только существует, как бы я поступила тогда? И каждый раз мой ответ: точно так же. Тот, кто сам испытал сладость первого поцелуя, думаю, прекрасно меня поймёт.
Тогда я впервые в жизни побывала у него дома. Мария Александровна, уже наслышанная о наших отношениях, встретила меня тепло. Когда мы втроём пили чай, расспрашивала, как моя жизнь. Бьюсь об заклад, она не узнавала той Влады, которая попала к ней в больницу. Однако когда я случайно капнула варенье себе на блузку, засуетилась:
- Мы всё отстираем, Владочка! Ты только не волнуйся!
А я и не думала падать в обморок. Случившееся вызвало у меня досаду – не более. Мария Александровна, стремясь меня утешить, рассказывала, как у неё на собственной свадьбе прямо в ЗАГСе начал сползать чулок.
- Я тогда была в ужасе, думала: хоть бы никто не заметил!
- И как, не заметили? – спросила я.
- Да вроде нет. А теперь думаю: даже если бы кто-то и заметил, ничего сверхъестественного бы не случилось. Ну, не убили ж бы, в конце концов!
В этот раз у нас с Андреем ничего не было. Не случилось у нас близости и в следующий. Тогда мы вместе готовили курник. Рецепт пирога с блинами, который я увидела, случайно заглянув в какой-то журнал, показался необычный и интересным. Надо ли говорить, что никогда прежде мы не пекли пирогов? Провозились мы с курником полдня и к концу так умаялись, что лишь чувство долга заставило нас довести дело до конца. Но результат нам понравился. А вернувшаяся с дежурства Мария Александровна так и вовсе пришла в восторг. Говорила, что мы большие молодцы.
- Это Влада в основном делала, - говорил Андрей матери. – А я ей немного помог.
Хотя мне казалось, мы участвовали в этом процессе на равных.
Я в тот день заночевала у Андрея. Родителям сказала, что с подругой занимались допоздна.
Я отдалась ему дня через два – у него же дома. Бурный поток страсти захлестнул нас целиком, отрезая все пути назад – к тому, что было до. Но ни за что на свете я не хотела бы вернуться в то время, когда мы ещё не познали друг друга, слившись телами в единое целое. Казалось, нет на свете такой силы, которая могла бы нас разлучить. Хотя почему казалось? Даже сейчас я там, рядом с Андреем. Потому что я – это он. А кроме того, я ношу под сердцем его частичку. Если мама с папой захотят эту частичку убить, пусть убивают вместе со мной! Не отдам! Не позволю!
И вот наше последнее безумство – песня в пригородной электричке. Мы даже на мороженое заработали, хотя делали это отнюдь не ради денег. И пели мы не столько для пассажиров, сколько друг для друга:
«Ты мне поверь –
Я назад не оглянусь,
Я оставлю в прошлом грусть
И захлопну дверь.
Ты мне поверь –
Я назад не оглянусь.
Нас осудят – ну и пусть –
Мы вдвоём теперь».
Нас действительно осудили. Андрея – на три с половиной года тюрьмы, меня – на столько же лет разлуки и ожидания. И за что, спрашивается? За то, что просто решил высказать своё мнение. Счёл, что президентские выборы прошли нечестно. Вышел на площадь вместе со своими единомышленниками. Защищался, когда страж порядка лупил его дубинкой. И вот две статьи: участие в массовых беспорядках и нападение на полицейского.
Сначала я тайком навещала его в больнице, куда он попал с сотрясением мозга. Потом – на слушаниях по его делу. Я много раз смотрела фильм про Анжелику, но никогда так хорошо не понимала, что чувствовала главная героиня, когда её мужа приговаривала к смертной казни. Теперь же я жила этими чувствами.
Андрей наотрез отказывался признаваться в том, чего не совершал. Более того, требовал расследования злоупотреблений со стороны полицейских, в чём ему было отказано.
- Я не прошу суд меня оправдать, - говорил Андрей в последнем слове. – Я этого требую!
Я до последнего надеялась, что наш справедливый президент вмешается и заставит прекратить это бесчинство, что наказаны будут не те, кто воспользовались правом на свободу слова, а те, кто превысили должностные полномочия. Но после приговора авторитет главы государства рухнул в моём сознании, словно карточный домик. Никогда прежде я не стыдилась собственного имени. Теперь же, произнесённое вслух, оно звучало как упрёк в чём-то непристойном.
- Я буду ждать тебя, - говорила я, держа сквозь решётку руку любимого.
Кто-то из журналистов это заснял и выложил в сеть.
«Если мать с отцом увидят, - думала я, - то мне конец!»
Но родителям было вполне достаточно телевизора.
- Негодяй! Он хотел развалить страну! – возмущалась мать. – А ты ещё хотела с таким встречаться!
- Расстреливать таких надо, как бешеных собак! – вторил ей отец.
Мне было мучительно стыдно. Как они могут? Они же его совсем не знают!
Видеться нам не разрешали. Оставалось единственное спасение – письма. Но поскольку мои родители могли заглянуть в почтовый ящик раньше – и тогда мне несдобровать – Андрей передавал их мне через Марию Александровну, у которой я стала частой гостьей.
Со мной же тем временем стали происходить странные вещи. То вдруг ни с того ни с сего закружится голова – да так, что чуть до обморока не доходит. То вдруг затошнит от запаха сигарет или духов. А то вдруг набрасываюсь на еду, как ленинградская блокадница. Прежде равнодушная к солёным грибам, я вдруг чуть не уплела целую банку. Настораживала также непонятная задержка. Сначала я списывала своё состояние на стресс от разлуки с Андреем, но чем дальше… Словом, купила в аптеке тест…
«Что мне делать? Что делать?» - лихорадочно соображала я.
Но в голову приходила лишь одна мысль – скрывать от родителей. Конечно, я умом понимала, что долго скрывать свою беременность не получится. Рано или поздно они всё равно узнают. И что будет тогда? Об этом не хотелось даже думать.
А теперь остаётся одно – смиренно ждать приговора. Надо было получше спрятать этот тест! Хоть некоторое время пожила бы. Теперь и к гадалке ходить не надо – будет полный капец!
Проблемы не заставили себя долго ждать. Вечером вернулся с работы папа. До этого ни разу в жизни не повысивший на меня голоса, он орал так, что в доме чуть не повылетали стёкла:
- В старину таких бесстыжих девок убивали! А сейчас… цивилизация хренова!.. Значит, так: можешь переночевать, но завтра чтоб духу твоего здесь не было!
Что должна чувствовать девушка, выставленная с животом из родного дома? Отчаяние, безысходность? Беззащитная и раздавленная стыдом, она должна уныло брести под дождём, таращась на окна домов, словно голодная собака на кость. Отчего же в этот час у меня были совсем другие мысли? Я больше никому ничего не обязана. Мне больше не придётся ни от кого скрывать свою любовь. Я свободна! А трудности… Если я их так упорно преодолевала, чтобы быть самой-самой, то уж наверное смогу справиться с ними, чтобы выжить. И ребёнка вырастить. Кому-то, возможно, мои мысли покажутся детскими, наивными. Куда же ты пойдёшь? – спросят они меня, наверное. Куда я пойду? Сначала –к Марии Александровне, а там посмотрим…
Смотреть ничего и не пришлось. Когда я пришла к матери Андрея с её будущим внуком (или внучкой), она сперва растерялась. Затем обняла.
За чаем я рассказала, что меня выгнали из дома.
- Думаю пока в общежитие. Или куда-нибудь устроиться, чтоб жильё дали. Поговорите с Вашим начальством – может, санитаркой возьмут?
- Насчёт санитарки могу поговорить, - ответила Мария Александровна. – Но про общежитие забудь. Неужели ты думаешь, что я родного внука на улицу выставлю?
Вот уже пара месяцев, как я живу у неё. Работаю санитаркой в той же больнице, куда меня увозили с нервным срывом. В институте перешла на заочную форму обучения. Родители по-прежнему считают, что я их предала, и не хотят меня знать.
- Нет больше нашей Влапутиславы, - холодно сказала мне мать, прежде чем бросить трубку. – Никогда сюда не звони!
Хотя в чём-то она права – Влапутиславы действительно больше нет. Я взяла имя, данное мне при рождении – Владислава. Так что теперь президента при всём желании не опозорю. И ещё надеюсь, что, учитывая моё положение, нас с Андреем согласятся поженить. А когда Андрей выйдет на свободу, мы обязательно пойдём в парк и снова поднимемся на колесе. Но уже втроём.
