продуваемое ветрами прошлого, сжалось в энергетический сгусток зла. Подобравшись ко мне близко, уродливое время приказало: «Умри».
В последние мгновения угасающего сознания мелькнул перед взором смутный образ. Но я вспомнила его! Мужчину. Ангела. Красивого. Обещающего светлый путь. Только я ушла другой дорогой. Своей.
* * *
– Доктор, Тридцать шесть! Срочно!
Суета. Мелькание лиц. Голоса – настойчиво требующие, агрессивно расспрашивающие.
– Что ты выпила? Отвечай: что ты выпила?! Черт, мы ее потеряли! Потеряли…
Записки сумасшедшей, хранящиеся в толстой потрепанной папке. И рисунки. Она хорошо рисовала карандашом. Особенно удавались лица людей. Скорбящие, отчаявшиеся, унылые.
Никто не знал ее настоящего имени. Подойдя, она тихо проговорила, что в пути потеряла его, а только остался номер для тела: «тридцать шесть».
В лечебнице ей дали другое имя, но она никак на него не реагировала. Со временем все – и больные, и персонал – стали называть ее «Тридцать шесть».
Она прожила под крышей психиатрической клиники пять лет, встречая новых пациентов и провожая прежних, которые выписывались или умирали. Все пациенты небольшой лечебницы были описаны в ее дневниках. Как выглядели, что носили, о чем думали.
Пять лет – достаточный срок, чтобы установить личность. Снимали отпечатки пальцев, поднимали картотеки и архивы, обращались за помощью в ФБР. Бесполезно.
Персонал клиники даже не узнал, как она нашла этот дом. Хилый, старый особняк, облезлыми стенами подпирающий холодный берег Ладожского озера.
Мелкий, бисерный почерк по белым листкам. Записки сумасшедшей. Последовательные, аккуратные и ясные.
* * *
– Она опять не прислушалась.
– Опять.
– Тридцать шесть жизней, прожитых напрасно.
– Напрасно.
Два ангела приподняли душу над землей и вознеслись с ней к небесам. Дорогой они учили душу словам прощения. Снова. Вновь.
