Цикорий делает сознание четким, так что человек говорит и думает логично, без всяких непоследовательностей.
Из энциклопедии
«Как сказала, так и будет, и другого не дано!» Больше сорока лет этот диктаторский девиз был нормой жизни Софьи Михайловны. Годы выкристаллизовали властность и отчеканили ее в жестких чертах смуглого лица, в блеклых карих, но буравящих собеседника глазах, в складках небольшого рта с пухлой нижней и узкой верхней губой. Софья Михайловна была учительницей истории и завучем в местной школе, вдовой, матерью трех сыновей, свекровью трех невесток, бабушкой семи внуков и Большой хозяйкой Большой семьи.
Музой истории, как известно, является Клио – видимо, самая покорная и сговорчивая из сестер-муз. Во всяком случае, за время рабочей практики Софьи Михайловны, свиток Клио переписывался, а подчас и перелицовывался не раз. И каждая последующая версия свитка называлась соответственно: «Новая», «Новейшая» и даже «Древняя"… И всякий раз Софья Михайловна терпеливо и усердно штудировала страницы новых учебников, поражаясь покладистости музы истории.
Софья Михайловна никогда не отдыхала. На отдых у нее просто не было времени. Многолетняя привычка завуча все держать под контролем сделала ее несгибаемой. Сыновья называли ее Гауляйтером, невестки – царевной Софьей, внуки и ученики – Софушкой и Фрекен Бок. Коллеги и того похуже – Фюрером и Львихой. Софья Михайловна не обижалась, порог обиды она давно уже переступила. Она знала, что имя ее означало – «мудрость» и давно уже мудро решила про себя: «С любовью обойдусь, пусть лучше слушаются». Слушались, надо сказать, со скрипом: любое действие порождает противодействие, - но так же со скрипом признавали со временем: Львиха была права. Она олицетворяла собой порядок, а порядок подразумевает незыблемость и надежность. И действительно было жестко, но надежно. Как простая, без гурманских причуд, но сытная и, не требующая особых хлопот, еда.
А еще Софья Михайловна совсем забыла, что когда-то очень-очень давно ее звали СофиАт, и отца ее звали МикаИлом, и была она смешливой девчушкой с румянцем на смуглых щеках и копной кудрявых черных волос. И звали ее ласково – маленькая Всадница, потому точь-в-точь она была похожа на задорную девочку из картины Брюллова «Всадница». И жили они далеко-далеко на юге, в степных краях, где отец работал коневодом, где небо похоже на огромную перевернутую синюю тарелку, а степь на волшебный ковер.
И не вспоминала Софья Михайловна, как ее мать, молодая красавица СариЯ плела венок из голубых цветков цикория, и, смеясь, надевала его на голову дочери. И приговаривала: «Терпи казак – атаманом будешь! Стебли у цикория жесткие, зато сломать трудно, и цветы долго не вянут». А потом легко шлепала по худенькой зАдушке и Софиат бежала, раскинув руки по огромному, волшебному, ковровому и синему счастью.
Больше всего Софья Михайловна любила рождение утра, минуту, когда рассвет прорезал тьму и являлся словно ниоткуда. И вселенская тревожная ночь отступала. Закрывалась дверь в далекий, погибший мир, где было много солнца, и ветер играл гривами лошадей. С первым лучом света Софья Михайловна вздыхала облегченно. Утро – это всегда обещание нового дня, залог установленного раз и навсегда порядка. В утре было легко; ночь скреблась тигрицей, кровавила сердце и одолевала тоской по чему-то, что хотелось забыть, что приносило боль.
В детдоме для детей врагов Родины Софья Михайловна запомнила куски серого, плохо пахнущего мыла, машинку для стрижки волос, после которой она перестала быть похожа на девочку-Всадницу, один матрас на три человека и толстую тетку в белом халате. У тетки были колючие красные глаза, и она все время бегала и кричала: «У меня 20 тарелок и 12 ложек на 200 человек! Что мне делать?! Говорила я, кто меня слушает?!»
А еще помнила Софья Михайловна, как впервые за много месяцев заплакала, когда нянечка со смешным именем тетя Груша погладила ее по стриженой голове, перекрестила и сказала шепотом: «Ничего, Сонюшка, Бог даст, ты жива будешь. Живи, Сонюшка»…
И Сонюшка выжила. И стала Софьей. А потом уважаемой Софьей Михайловной. И давно знала, что родителей ее расстреляли, а родственники от нее отказались. Почему? Она не спрашивала себя об этом. Многих расстреливали и от многих отказывались. А еще она знала, что ей непременно надо жить. И любить эту землю, которая была ее Родиной, потому что другой она не знала. Да и не было дано другой. И Сонюшка любила и трудилась для нее. И привыкла к этому. И годы были милостивы к ней, она не превратилась в обрюзгшую старуху, лишь чеканились, застывая, черты лица, да царственной оставалась осанка. Стареющая Львиха. Да – стареющая, но ведь это только причастие, а главное-то – существительное: Львиха! И она любит жизнь, и крепко держит на ней свою маленькую твердую лапу. И – уж будьте покойны! – пока эта лапа есть, можно не волноваться – все будет идти своим чередом, не нарушая порядка.
Вот только к цветам была равнодушна Софья Михайловна.. А их дарили ей часто: бархатные дорогущие розы, пышные георгины, белоснежные лилии, разноцветные гладиолусы и какие-то замысловатые букеты, где бумаги и ленточек было больше чем цветов. И все цветы были помпезными, будто гордились собой и важничали неизвестно почему.
А она отдавала их коллегам, дарила невесткам, нисколько не жалея, не глядя даже на их красоту. И глаза ее оставались сдержанно приветливыми, не более.
Поэтому все удивились, и даже не поняли, отчего Львиха вдруг сильно закусила губу и изменилась в лице, когда однажды пятиклассник Рома Павлов протянул ей большой букет ярко-голубых цветов с жестким стеблем.
- Это цикорий, - серьезно провозгласил он. - Очень полезный цветок. Из него делают кофе и еще жарят и тушат. Он от многих болезней помогает. И еще он очень красивый.
- И стойкий, - улыбнулась Софья Михайловна. – Ты где такую копну собрал, Рома? Наверно руки измочалил?
- Ничего не измочалил, - буркнул Рома. – А его вон там - на пустыре полно. Бабушка говорит – этот цветок-утешение. Когда даже трава не растет, он пробивается.
- Измочалил, все-таки. Давай сюда ладони. Ну, давай же, я как классный руковод за тебя отвечаю! – Львиха низко наклонила голову и принялась протирать поцарапанные мальчишеские ладони.
- Цикорий я знаю, Рома – тихо сказала она. – Действительно очень полезный цветок. Спасибо тебе.
В течение нескольких следующих дней домочадцы сильно удивлялись. Львиха таскала охапки синих цветов, уставила ими все вазы, банки и тазы в доме, а в один из воскресных дней собрала сыновей с семьями и объявила:
- Сажаем на даче цикорий. Запаслась семенами и корневыми отводками. Выезжаем через час!
Спорить было невозможно, но один из сыновей попробовал сыронизировать:
- А, что, мама, налаживаем частное производство поддельного кофе?
Львиха приподняла бровь, что являлось признаком сильного гнева, но спокойно отчеканила:
- У этого растения масса полезных свойств. Противовоспалительное, желчегонное, успокаивающее. Кроме того, просто красивое и неприхотливое. А еще его в народе называют «Петров батог». По легенде, апостол Петр использовал его как хворостину для своих овец.
- Мама!- не выдержала старшая невестка. – Скажите попросту – «Я так хочу! Как сказала, так и будет, и другого не дано!» Все поймут. И про овец тоже все поняли!
- Да, я так хочу. Я прошу вас, - вдруг сорвалось с губ Львихи. – Пожалуйста.
Домашние переглянулись. Мать стояла перед ними величественная и изо всех сил прижимала к себе пакет с черенками, будто боялась, что его отберут.
Через два часа семья, во главе с Софьей Михайловной – все потные, грязные, лазали по земле и рассаживали отводки жестких стеблей. Потом, уже накупанные, пили чай с медом и творожным пирогом, и Львиха сидела в своем кресле во главе стола и взгляд ее по прежнему был пронзителен и тверд.
А еще через год большой участок дачи напоминал ярко-синее море. И – странное дело – в первый раз после того, как зацвел цикорий, Софья Михайловна перестала бояться ночи. И рассвет, прорезающий тьму, стал просто вестником утра, а не единственным спасением от тигрицы, по имени Память.
