«с лакировкой дверец, угадай-ка, сколько»
«два желтка, ложка сахара»
«не его это дело, зачем ему было»
«одни лишь голубые и маленьких размеров»
«пять раз, никогда никакого ответа»
«да, согласен, я мог, но и ты тоже мог»
«хорошо, что она хоть имела работу»
«не знаю, наверно, родные»
«ксендз прямо Бельмондо»
«я не бывала в этой части кладбища»
«неделю назад мне приснился, как будто предчувствие»
«дочь недурна»
«что делать, все там будем»
«передайте вдове мои, я вот-вот опоздаю на»
«однако по-латыни шло торжественней»
«было да сплыло»
«до свиданья, пани»
«может, где-нибудь выпьем пива»
«позвони, поболтаем»
«двенадцатым или четверкой»
«мне в ту сторону»
«нам туда»
КОТ В ПУСТОЙ КВАРТИРЕ
Умереть — так с котом нельзя.
Ибо что же кот будет делать
в пустой квартире.
Лезть на стену.
Отираться среди мебели.
Ничего как бы не изменилось,
но все как будто подменили.
Ничего как бы не сдвинуто с места,
но все не на месте.
И вечерами лампа уж не светит.
На лестнице слышны шаги,
но не те.
Рука, что клала рыбу на тарелку,
тоже не та, другая.
Что-то тут не начинается
в свою обычную пору.
Что-то тут не происходит
как должно.
Кто-то тут был и был,
а потом вдруг исчез
и нет его и нет.
Обследованы все шкафы.
Облазаны все полки.
Заглянуто под ковер.
Даже вопреки запрету
разбросаны бумаги.
Что тут еще можно сделать.
Только спать и ждать.
Ну пусть он только вернется,
пусть только покажется.
Уж тут-то он узнает,
что так с котом нельзя.
Надо пойти в его сторону,
будто совсем не хочется,
потихонечку,
на очень обиженных лапах.
И никаких там прыжков, мяуканий поначалу.
НЕКОТОРЫЕ ЛЮБЯТ ПОЭЗИЮ
Некоторые —
то есть не все.
Даже не большинство — меньшинство.
Не считая школ, где заставляют,
и самих поэтов,
из тысячи таких найдется двое.
Любят —
но любят и суп с вермишелью,
любят комплименты, любят голубое,
любят старый шарфик,
любят настоять на своем,
любят гладить собаку.
Поэзию —
но что это такое: поэзия?
Множество сомнительных ответов
на этот вопрос уже давали.
А я как не знаю, так и не знаю
и держусь за незнанье, как за перила.
УТОПИЯ
Остров, где все беспрекословно ясно.
Здесь можно стать на твердом грунте аргументов.
Здесь нет иных путей, лишь путь, ведущий к цели.
Кусты аж гнутся от ответов.
Растет здесь древо Мудрого Предвиденья,
ветвящееся вечно.
Прямолинейнейшее древо Пониманья
возле источника Ах-Значит-Это-Так.
Чем дальше в лес, тем шире открывается
Долина Непреложного.
Если и есть сомненье, ветер его развеет.
Не вызванное эхо берет голос
и тайны миров объясняет охотно.
Направо пещера, где пребывает смысл.
Налево озеро Глубокого Убежденья.
Со дна отрывается истина и легко всплывает.
Высится над долиной Неколебимая Вера.
С ее высоты открывается Суть Вещей.
При всех соблазнах остров сей безлюден,
на берегах следы ступавших ног,
все они без исключения в сторону моря.
Как если б все лишь уходили прочь
и безвозвратно погружались в бездну.
В жизнь что нельзя постичь.
МНЕНИЕ О ПОРНОГРАФИИ
Нет худшего разврата, чем мышление.
Разрастается это распутство, как сеемый ветром сорняк
на грядке, выбранной под маргаритки.
Для тех, которые мыслят, нет ничего святого.
Непристойное называние вещей по имени,
непотребные анализы, срамные синтезы,
погоня за голой истиной, разгульная и неистовая,
сладострастное щупанье щекотливых тем,
икрометанье мысли — им бы только это.
Средь бела дня иль под покровом ночи
совокупляются в пары, в треугольники и в кружки.
Пол и возраст партнеров здесь произвольны.
Глаза у них горят, щеки пылают.
Друг совращает друга.
Бесстыдницы дочери растлевают отца.
Брат младшую сестру склоняет к блуду.
Иные сладки им плоды
с запретного древа познания,
а не розовые ягодицы иллюстрированных журналов,
вся эта простодушная, в сущности, порнография.
Книги, которые они смакуют, — без картинок.
Пикантность лишь в том, что отдельные фразы
отчеркнуты ногтем или карандашом.
Страшно сказать, в каких позициях,
с какой разнузданной простотой,
ум оплодотворяет ум!
Не знает таких позиций даже «Камасутра».3
Во время этих оргий разогреваются только чаем.
Сидят на стульях, шевелят губами.
Ногу на ногу каждый кладет себе сам.
Один носок, таким образом, касается пола,
другой свободно покачивается в воздухе.
Порой только кто-нибудь встанет,
приблизится к окну
и в щелку занавески
подглядывает за улицей.
ПЕРВАЯ ФОТОГРАФИЯ ГИТЛЕРА
А кто этот бутуз, такой прелестный?
Это ж малыш Адольф, чадо супругов Гитлер!
Может быть, вырастет доктором юриспруденции?
Или же в венской опере будет тенором?
Чья это ручка, шейка, глазки, ушко, носик?
Чей это будет животик, еще неизвестно:
будущий врач, коммерсант, печатник, священник?
Куда эти милые ножки, куда они доберутся?
В садик, в школу, в контору, на свадьбу,
может быть, даже с дочерью бургомистра?
Лапушка, ангелочек, солнышко, крошка,
когда на свет рождался год назад,
на небе и земле не обошлось без знаков:
весеннее солнце и герани в окнах,
и музыка шарманки во дворе,
счастливая планета в розовой бумажке,
а перед родами пророческий сон матери:
голубя во сне видеть — радостная новость,
поймать его же — прибудет гость долгожданный.
Тук-тук, кто там, стучится будущий Адольфик.
Пеленочка, слюнявчик, соска, погремушка,
мальчонка, слава Богу и тьфу-тьфу, здоровый,
похож на папу-маму, на котика в корзинке,
на всех других детишек в семейных альбомах.
Ну, не будем же плакать, господин фотограф
накроется черной накидкой и сделает: пстрык.
Ателье Клингер, Грабенштрассе, Браунау,
а Браунау — город маленький, но достойный,
почтенные соседи, солидные фирмы,
дух дрожжевого теста и простого мыла.
Не слышно ни воя собак, ни шагов судьбы.
Учитель истории расстегивает воротничок
и зевает.
ПЫТКИ
Ничто не изменилось.
Телу присуща боль,
должно оно есть и дышать и спать,
кожа у него тонкая, тут же под нею кровь,
оно имеет во множестве зубы и ногти,
кости его ломки, суставы его растяжимы.
В пытках все эти свойства берутся в расчет.
Ничто не изменилось.
Тело дрожит, как дрожало
до основанья Рима и после,
в двадцатом веке до и после Рождестве Христова,
пытки были и есть, лишь земля стала меньше,
и все, что происходит, — как будто здесь, за стенкой.
Ничто не изменилось.
Добавилось лишь людей,
и кроме старых провинностей явились новые,
действительные, внушенные, минутные и никакие,
но крик, которым тело за них отвечает,
был, есть и будет криком безвинной жертвы,
согласно вечной мере и реестру.
Ничто не изменилось.
Лишь манеры, церемонии, танцы.
Жест рук, заслоняющих голову,
остался однако же прежний.
Тело извивается, дергается, вырывается,
сбитое с ног, падает, подгибает колени,
синеет, пухнет, истекает слюной и кровью.
Ничто не изменилось.
Кроме теченья рек,
контура лесов, побережий, пустынь, ледников.
Средь этих пейзажей душа блуждает,
исчезнет, вернется, то ближе, то дальше,
сама себе чужда, неуловима,
уверена и не уверена в собственном существовании,
тогда как тело есть и есть и есть,
и некуда ему деваться.
НЕНАВИСТЬ
Смотрите, в какой она форме.
Как великолепно держится
в нашем столетии ненависть.
Как легко берет любые барьеры.
Как легко ей прыгнуть, схватить за горло.
Не такая, как другие чувства.
Она и старше их и моложе.
Она сама рождает причины,
пробуждающие ее к жизни.
Если и засыпает, то никогда сном вечным.
Бессонница не отнимает, а придает ей силы.
Религия не религия —
лишь бы стать на колено на старте.
Отчизна не отчизна —
лишь бы рвануться с места.
Сойдет и справедливость для разгону.
Потом уж она понесется.
Ненависть. Ненависть.
Лицо ей искажает гримаса
любовного экстаза.
Ах, все другие чувства —
слюнявы и худосочны.
С каких это пор чувство братства
способно собрать толпы?
Разве сочувствие может
первым дойти до цели?
Многих ли может сомненье увлечь за собой?
Лишь ненависть может, которая знает свое.
Догадлива, даровита, очень работоспособна.
Надо ли вспоминать, сколько сложила песен.
Сколько страниц истории пронумеровала.
Сколько ковров из людей уложила
на скольких площадях и стадионах.
Не будем себя обманывать:
умеет творить прекрасное.
Великолепны ее зарева черной ночью.
Эффектны дымы взрывов на розовом рассвете.
Не откажешь в пафосе руинам
и в грубоватом юморе
твердо торчащей над ними колонне.
Ненависть — мастер контраста
между грохотом и тишиной,
между красной кровью и белым снегом.
И никогда ей не наскучит тема:
опрятный палач
над опоганенной жертвой.
К новым заданьям в любую минуту готова.
Надо подождать — подождет.
Говорят, что она слепая. Слепая?
Зорка, как снайпер,
и смело смотрит в завтра
— она одна.
КОНЕЦ И НАЧАЛО
После каждой войны
кто-то должен прибраться.
Какой ни на есть порядок
не сделается сам собой.
Кто-то должен с дороги
спихнуть обломки развалин,
чтобы могли проехать
машины, полные трупов.
Кто-то должен вязнуть
в прахе и пепле,
в пружинах диванов,
осколках стекла
и кровавых тряпках.
Кто-то должен балкой
подпереть стену,
кто-то окно застеклить,
кто-то двери навесить.
Это не сенсационно
и на это уходят годы.
Все кинооператоры
уехали на другие войны.
Мосты надо опять
и заново вокзалы.
Обтреплются рукава,
засучиваемые беспрерывно.
Кто-то с метлой в руках
вспоминает еще как было.
Кто-то кивает
не оторванной головой.
Но вскоре уж между ними
начнут крутиться такие,
кому это слушать скучно.
Кто-то еще порою
из-под куста откопает
заржавленные аргументы
и отнесет их на свалку.
Те, которые знали,
в чем тогда было дело,
должны уступить место тем,
которые знают мало.
И меньше, чем мало.
И наконец так мало, что ничего.
В траве, которой заросли
причины и следствия,
кто-то должен лежать беспечно
с колоском в зубах,
глазея на облака.
ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ ТРЕБУЕТ
Действительность требует
сказать и об этом:
жизнь продолжается дальше.
Так и под Каннами и под Бородино
и на Косовом Поле и в Гернике.
На маленькой площади в Иерихоне —
бензозаправка,
у Белой Горы скамейки
пахнут свежей краской.
Письма ходят
из Пирл Харбора в Гастингс,
под взглядом льва в Херонее
перевозят мебель,
а к расцветающим садам вблизи Вердена
близится фронт, но только атмосферный.
Так много есть Всего,
что полностью заслонено Ничто.
С яхт у мыса Акций
доносится музыка
и под солццем на палубе танцуют пары.
Столько всего на свете деется,
что деется в любом месте.
Где камень на камне,
там тележку мороженщика
осаждают дети.
Где Хиросима,
там вновь Хиросима
и производство предметов
ширпотреба.
Не без восторгов этот страшный мир,
не без восходов,
ради которых стоит пробуждаться.
На полях Мацеёвиц4
трава зеленеет,
а в траве на заре
роса серебрится.
Может, нет мест других, кроме мест сражений,
тех, о которых помнят,
тех, о которых забыли,
березовых рощиц, лесов кедровых,
снегов и песков, болотцев цветущих,
оврагов горестного разгрома,
где нынче, если приспичит,
присаживаются под кустик.
Какая мораль вытекает? Да никакая.
Что вытекает, так это кровь, но тут же и сохнет,
и всегда какие-нибудь ручьи и реки.
На
