Еще в ХIХ веке выдающийся русский критик подметил параллели между описанием поединков богоравных героев «Илиады» и схватками запорожских казаков с польскими шляхтичами, красочно изображенными в «Тарасе Бульбе» вдохновенной кистью Николая Васильевича Гоголя. Вот бессмертные строки Гомера:
«... Как ни высоко парит, от него не скрывается заяц
Легкий, под темным кустом притаившийся; он на добычу
Падает, быстро уносит и слабую жизнь исторгает,
Так у тебя, Менелай…»
А вот наполненные поэзией слова автора «Тараса Бульбы», придающие картине сражения под Дубно эпическое звучание:
«Как плавающий в небе ястреб, давши много кругов сильными крылами, вдруг бьет оттуда стрелой… так Тарасов сын, Остап…»
Читаем далее в «Илиаде»:
«Зубы вышибла острая медь и язык посредине рассекла…»
и в «Тарасе…»:
«Вышиб два сахарных зуба палаш, рассек надвое язык…»
Ныне на филологических факультетах отечественных ВУЗов студенты изучают и другие «гомеро-гоголевские» аналогии вроде:
- приведения списка кораблей ахейской флотилии и перечня запорожских куреней;
- наличия троих Аяксов среди меднолатых ахеян и троих же Пысаренок в запорожском воинстве;
- сцен прощания Гектора с Андромахой и Тараса с «дружиной» (дружина – жена по-украински), хотя здесь Николай Васильевич творчески переосмыслил фигуру Гектора, который, разумеется, был бы не способен сказать о любимой супруге: «Да пропади она: я козак, не хочу! («бабиться с женой»)»;
- злодеяний, творимых ахейскими героями в пылающей Трое (правда, они описаны не в «Илиаде», а в других, не дошедших до нас древнегреческих поэмах Троянского цикла), и запорожцами, во время их грабительского набега, описанного в «Тарасе…»: «Не уважили козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлооких девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями… Козаки, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя»; в древнегреческом эпосе Аякс Оилид насилует Кассандру у алтаря Афины Паллады, а малолетнего сына Гектора и Андромахи по имени Астианакс сбрасывают со стены поверженной Трои (такова одна из версий сказания – в других вариантах Астианакс остается жив).
Приведенные выше примеры совпадений, параллелей и аналогий в текстах и сюжетах древнегреческого эпоса и «Тараса Бульбы» широко известны не только филологам, но и авторам Прозы.ру, в частности, Андрею Пустогарову (http://proza.ru/2009/10/28/559), который отыскал в гоголевском шедевре также мотивы, заимствованные, по мнению этого автора, у Шекспира («Макбет», «Король Лир»).
Кроме того, А. Пустогаров сообщает нам, что польский литератор Стефан Гощинский, вдохновившись, по его собственному признанию, «Девой озера» Вальтера Скотта, сочинил поэму «Каневский замок» (1828 г.), с которой, как полагает автор Прозы.ру, «Тараса Бульбу» связывают некоторые сюжетные линии (картины массовой резни поляков и евреев; осада казаками крепости, в которой засели поляки; казнь поляками главного героя-казака). Правда, факт знакомства Н.В. Гоголя с поэмой С. Гощинского не доказан.
Наконец, польские литераторы и критики, никогда не жаловавшие «Тараса Бульбу» за якобы антипольскую направленность этого произведения (писатель Петр Гойновский, скажет в 1933 году о Н.В. Гоголе: «он понаписал столько мерзостей о поляках»), обнаружили еще один «мутный», по выражению историка Николая Костомарова, литературный источник «Тараса…» – «Историю русов» - сочинение, приписываемое православному священнику Георгию Конисскому, изданное в 1846 году (до этого ходившее на Украине и в России в рукописных копиях) и представляющее собой, по словам польского историка ХIХ века Тадеуша Корзона, «собрание невероятных россказней, злобный политический пасквиль, рассчитанный на полное невежество русской публики и литературы» (по другой версии, казнь казацкого предводителя С. Наливайко в медном быке выдумал польский ксёндз Иончинский, живший в ХVII веке). Оттуда, дескать, Н.В. Гоголь переписал измышления от которых кровь стынет в жилах, — о медных быках, в которых шляхта живьем сжигала казаков, или о католических ксендзах, запрягавших в свои повозки украинских женщин.
Что до казни в раскаленных быках, то, как я понимаю, имелись в виду следующие гоголевские строки: «гетьман, зажаренный в медном быке, лежит в Варшаве, а полковничьи руки и головы развозят по ярмаркам напоказ всему народу». На мой взгляд, автор «Тараса Бульбы» (либо ксёндз Иончинский) мог «переписать» эти страшные сцены не из сомнительной «Истории русов», а из хорошо известных античных источников – сообщения Диодора Сицилийского о такого рода казни, практиковавшейся тираном Агригента Фаларидом (VI век до н.э.). Считается, однако, что еще финикийцы приносили кровожадному богу Молоху в жертву своих первенцев, сжигая их в раскаленной медной статуе бога.
Об украинках, запряженных в «таратайки»: в славянских легендах говорится об обрах (кочевниках-аварах), победивших в сражении дунайских славян и заставивших побежденных впрягаться вместо волов в упряжки для пахоты. Отсюда в чешском и словацком языках до сих пор живут слова «обровски» (огромный) и «воле» (звательный падеж от слова «вол»; смысл – «дурак»).
Однако довольно о перечислении источников «Тараса Бульбы». От страшного и местами жестокого исторического полотна перейдем к очаровательной, полной своеобразного малороссийского юмора бытовой и одновременно сказочно-фантастической повести великого писателя «Ночь перед Рождеством». Казалось бы, совершенно ясно, что при ее написании он пользовался народными сказками, легендами – так сказать, фольклором.
До недавнего времени так думал и я, пока совершенно случайно не наткнулся на сказку «Мужичок» из сборника сказок братьев Гримм. Надо сказать, что в «Ночи…» мне очень нравились сценки, одна за другой разворачивающиеся в хате «несравненной Солохи» - той самой ведьмы сельской категории, у которой «парубок Кизяколупенко видел сзади хвост величиною не более бабьего веретена», которая «еще в позапрошлый четверг черною кошкою перебежала дорогу», которая, наконец, однажды прибежала к попадье, обернувшись свиньей, «закричала петухом, надела на голову шапку отца Кондрата и убежала назад».
Разумеется, я было поверил рассказчику, утверждавшему, что байки про Солоху – бабья брехня, поскольку «один только сорочинский заседатель может увидеть ведьму». Однако же полет Солохи на метле, визит к ней черта, потребовавшего от ведьмы удовлетворения его небратской страсти к ней; неожиданное появление в хате дюжего головы, объявившего о своем намерении провести вечер с чаровницей-хозяйкой; и вообще невероятное явление туда же дьяка, позвавшего «всех именитых обитателей села на кутью», но так и не дождавшегося никого из них, радикальным образом изменили мое мнение. Каждый из незваных гостей «великолепной Солохи» вынужден был впоследствии прятаться в мешок, дабы не портить себе репутации, незапятнанность которой, видимо, высоко ценилась обитателями села.
Кто же не восхищался этими эпизодами, о которых еще А.С. Пушкин сказал:
«Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! Какая чувствительность!.. Все обрадовались… этой веселости, простодушной и вместе лукавой. Как изумлялись мы русской книге, которая заставила нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина!».
- Но причем тут сказка «Мужичок» братьев Гримм? – вправе спросить недоумевающий читатель. А при том, что в ней повествуется, как на мельницу к мельничихе, муж которой отсутствовал по делам, ни с того ни с сего наведался пастор. Жена мельника приняла его как-то чересчур ласково, предложив святому отцу выпить и закусить чем бог послал. А послал бог «и вареного, и жареного, салат, пироги и вино».
Только пиршество началось, как в дверь кто-то постучал, и хозяйка воскликнула: «Ах, господи, это, пожалуй, мой муж!». Она не ошиблась. Яства были спрятаны в мгновение ока, а пастор схоронился «в шкафу, что в сенцах стоял». Впрочем, подозрительный муж заглянул-таки и туда, откуда пастор выскочил молнией, стремглав бросившись наутек. Его фигуру, одетую во всё черное, недогадливый мельник принял за черта.
Итак, налицо некоторая схожесть одной из сюжетных линий «Ночи…» и выше изложенного эпизода немецкой народной сказки. Только в последней линия эта лишь намечена сухим пунктиром, тогда как у Н.В. Гоголя расцвечена всеми красками жизни, творчески переработана и преображена почти до неузнаваемости. Тем не менее, выходит, что «в основу сюжета гоголевской повести положен» не только «украинский фольклор, с подробным описанием национальных традиций и обрядов» но и фольклор немецкий.
"Подымите мне веки: не вижу! – сказал подземным голосом Вий..."
Читатель, разумеется, понимает, что речь идет о демоне, монстре, зловещем персонаже, созданном мрачной гоголевской фантазией. Но фантазией ли? Откуда этот Вий взялся? Сам Николай Васильевич отвечал так: "Вий – есть колоссальное создание простонародного воображения. Таким именем называется у малороссиян начальник гномов, у которого веки на глазах идут до самой земли. Вся эта повесть есть народное предание. Я не хотел ни в чем изменить его и рассказываю почти в такой же простоте, как слышал."
В самом деле, до нас дошло одно из полтавских поверий, повествующее о падшем ангеле (Касьяне; по другой версии - половецком хане Буняке) с длиннющими, до колен, ресницами. Если поднять их, "на что он ни взглянет, всё погибает". В русской народной сказке "Иван Быкович" повествуется о ведьмином муже, которому поднимают брови и ресницы железными вилами. И хотя имя Вий, скорее всего происходит от украинского "вiя" (ресница), персонажа с таким именем в украинском фольклоре не обнаружено.
Пожалуй, в случае с Вием, налицо еще один бродячий сюжет, встречающийся не только в устном народном творчестве восточных славян. Если заглянуть - куда бы вы думали? - в цикл валлийских легенд о короле Артуре, можно обнаружить там "Поиски Олвен" - историю любви принца Килуха к прекрасной девушке Олвен, дочери некоего "Великана-из-Великанов". Великан, крайне отрицательный герой легенды, так обращается к своим слугам: "Подоприте вилами мои тяжелые веки, чтобы я увидел будущего моего зятя...". Между прочим, вилы, согласно тексту легенды, были "длиной с высокие деревья". Риторический вопрос: как только у таких чудовищ вроде Великана-из-Великанов (и от кого?) могут рождаться писаные красотки вроде Олвен?..
Надо сказать, что в сборнике сказок братьев Гримм встречаются сюжеты, обыгранные самим А.С. Пушкиным. Так, в сказке с нескладным названием "Певчий попрыгун-жаворонок" находим ситуацию, в которой молодой человек обращается поочередно к солнцу, месяцу и ветру с вопросом о местонахождении его возлюбленной. Кстати, в этой же сказке встречается мотив "Аленького цветочка" С.Т. Аксакова - один из вариантов бродячего сюжета о Красавице и Чудовище.
Нечто, отдаленно и глухо напоминающее перипетии ершовского "Конька-Горбунка", присутствует и в довольно нескладной немецкой сказке "Ференанд Верный и Ференанд Неверный". Там и там налицо:
