Праги. Моя спутница уверенно сыплет терминами вроде "барокко", "ренессанс", "рококо", "сецессия", "поздняя готика". Задаю вопросы, поддерживаю разговор, совершенствую свой чешский язык. Когда лекция заканчивается, благодарю и спрашиваю:
- Ну, как Вам мой чешский? Наверно, чувствуется акцент?
Девушка отрицательно качает головой:
- Нет, акцента почти нет, просто вы говорите, как старый маразматик, который делает большие паузы, забывает слова и изъясняется на языке XIX столетия...
Там же, район Дейвице, пивной ресторан "На розграни".
Мой чешский приятель, большой знаток западноевропейских языков, выучивший между делом русский, откровенничает после шестой кружки пива.
- Знаешь, Альёшко, - жалуется он, - я ухаживаю за одной советской девушкой из вашего торгпредства. Делаю ей разные приглашения и предложения, а она всё время пожимает плечом и так капризно говорит: "Да ну нет!" Я не понимаю - это решительно "нет" или нерешительно "да"?..
И снова Прага, но постсоциалистическая. Июнь, тепло, даже душно. Лениво шумит Влтава, а сирень уже отцвела, отбушевала. Отгремели соловьи в живописном лесопарке "Дивока Шарка", где между скал журчат ручьи, и крохотные водопады изливаются в мрачное ущелье; где вокруг гордых ясеней теснятся скромные березки, похожие на поклонниц знаменитого оперного баса; где прячутся подземные туннели "Люфтваффе" и заброшенные армейские склады; откуда в августе 1968 года дал пару очередей по нашему торгпредству крупнокалиберный пулемет... Брожу по знакомым улицам и площадям с памятными именами: Целетна, Водичкова, Вацлавске. Всё тот же бронзовый Ян Гус угрюмо стоит в сердце Старого Места, а рядом красуется та же нарядная Ратуша, из окон которой в гуситские времена не единожды выбрасывали на мостовую отцов Города. Вспоминаю, что сей брутальный акт вошел в историю под благозвучным латинским термином - дефенестрация. По-прежнему туристы шумною толпою теснятся у Пражских курантов, чтобы посмотреть на дефилирующие в начале каждого часа фигурки апостолов и Смерти с косой. По-прежнему льется рекой отменный ячменный напиток. Всё, как прежде? О, нет! Исчезли названия вроде "Площади красноармейцев" и "улицы Маяковского", пропали агитационные лозунги типа "С Советским Союзом - на вечные времена!" Зато блуждают по пражским закоулкам неприметные русские (или российские?) "братаны" и грабят "своих" зазевавшихся туристов. О, переставшие быть вечными времена, о, испорченные "ндравы"!
Возвращаюсь в семидесятые. Мехико, июнь, не жарко, но и не холодно. Во второй половине дня, как по расписанию, - дождь.
Не буду рассказывать о достопримечательностях мексикансой столицы: чудесных фресках Диего Риверы в Президентском дворце и Театре изящных искусств, о красивейшем проспекте Пасео-де-ла-Реформа, ведущем в зеленый парк Чапультепек, который чем-то напомнил мне наш ЦПКиО им. Горького. Не стану рассказывать о внушительной Торре Латиноамерикана - 44-этажной башне, придающей многомиллионному городу свой особый колорит и неповторимость, как и о широких улицах, упирающихся в серо-зеленые ущелья, за одним из которых маячат вершины Мексиканского нагорья - колоссальные вулканы Попокатепетль и Истаксиуатль. Лишь обмолвлюсь о мрачном соборе на площади Трех культур и многочисленных, в нарядных сомбреро, "марьячи" - троицах уличных музыкантов, вооруженных гитарами и мандолинами; в вечерний час они вдохновенно поют на всех углах (иногда, правда, пронзительными голосами мартовских котов) за счет щедрых и галантных кабальерос для их млеющих от удовольствия сеньорит мелодичные серенады и романсы вроде "Сьелито линдо" и "Малагенья салероса". Обо всем этом можно прочитать в многочисленных путеводителях и путевых заметках.
...Район Старой Цитадели. Я чувствую, что окончательно заблудился. У всех встречных и поперечных спрашиваю на ломаном испанском, где находится ближайшая станция метро. Мне отвечают, кто обстоятельно, кто коротко. Всех их, жителей Мехико, от бронзоволикого хитроглазого старичка-метиса и словоохотливой и очень любезной дамы-креолки, до девушки с ярко выраженными индейскими чертами лица, роднит непонятное любопытство к моей персоне, которое кажется мне тем более странным, что в заключение все мои собеседники словно сговорившись задают один и тот же сакраментальный вопрос:
- А вы не гринго?
Вообще я подметил, что в Мехико к "грингос" относятся с каким-то удивительным чувством: смесью вражды, восхищения и чего-то, похожего на ревность...
Горное плато, расположенное в нескольких километрах от мексиканской столицы. Масса пыльных кактусов высотой с доброе дерево. Индейские пирамиды дель Соль и де ла Луна. Меня инструктируют: когда поднимешься на промежуточную площадку и задержишься там, чтобы перевести дух,(а ты там обязательно задержишься, потому как дышать тебе будет нечем!) на тебя набросятся продавцы серебряных цепочек - купи, мол, сеньор, дешево! Чтобы отбиться, отвечай: "ya tengo" (у меня уже есть). С огромным трудом добираюсь до промежуточной площадки и напоминаю рыбу, выброшенную из воды на землю. Легким не хватает разреженного воздуха. Ко мне сбегаются продавцы:
- Купите, сеньор, дешево!
- Ya tengo,- шепчу я, задыхаясь.
- Тогда купите еще!
Вот достали! Я не знаю, что сказать, отворачиваюсь и, схватившись за "головогрудь", пытаюсь отдышаться. И "ya tengo" не помогло!
90-е годы. Италия, Неаполь, май, +30.
Автобус, в котором ваш покорный слуга играет роль "руссо туристо", застревает в пробке в районе морского порта. Позади мертвые Помпеи, впереди утомительное возвращение в Вечный Город. От нечего делать смотрю в окно. А в окне - сценка: две особи мужеского пола и одна женского что-то живо обсуждают. Первый "мужик" - молодой, курчавый и крепко сбитый; второму лет под 60, он лыс, смугл и чуть повыше первого ростом; дама - очень даже ничего, одета просто, если считать одеждой род комбинации, которую в 50-е годы двадцатого века приличные женщины надевали под платье. Мужской разговор, судя по всему, ведется на повышенных тонах. Дама время от времени пытается "встревать", но ее бесцеремонно (я бы даже сказал - грубо) отталкивают спорщики-мужчины. Неожиданно лысый делает кругообразное движение головой и впивается зубами в горло курчавому. Тот пытается прервать далеко "небратский" поцелуй лысого, однако лысый блокирует руки курчавого. Узкой черной струйкой льется кровь, дама начинает размахивать руками и истерично кричать. Из стоящих в пробке легковушек вылезают люди. Они собираются вокруг сцепившихся мужчин и тоже что-то выкрикивают и энергично жестикулируют. Курчавый, собравшись с силами и изловчившись, наконец, избавляется от цепких объятий лысого и его зубов. Он тяжело дышит, вытирая кровь. Кажется, что он обессилел. Но нет! Молодость есть молодость: курчавый вдруг делает обманное движение, а затем наносит разящий удар кулаком в челюсть пожилому и набрасывается на поверженного противника. Следует впечатляющая серия ударов по лысой голове. Тут зрители - все, как один, выбегают на "арену" и разнимают дерущихся. Окровавленного победителя увещевают, оглушенного побежденного утешают. С минуту бойцы еще грозят друг другу кулаками и обмениваются любезностями, а затем, как бы нехотя, дают увести себя в разные стороны. Миловидная дама, из-за которой, видимо, и разгорелся сыр-бор, остается совсем одна. Постояв в скромном одиночестве, она вытирает ладошкой глаза и решительно удаляется в ту сторону, куда увели ее молодого друга. Трогается и наш автобус, а сценка с passione napoletana врезается в память.
Германия, Кельн, начало зимы 1998 года, полночь.
Мы - я и мои коллеги - поднимаемся от черной, глянцевитой реки в гору. Я с интересом смотрю на экспонаты античного музея, спрятанного под землей в каком-то подобии подвала, неподалеку от покрытого влажной галькой левого берега Рейна. Передо мной - окаменевшая утварь, фундаменты жертвенников, предмостных укреплений и жилых домов города, именовавшегося во времена Римской империи Colonia Agrippina или просто - "Колониа".
Населенный романизованными германцами, кажется, из племени убиев, этот богатый город был центром одной из римских провинций, может быть, "Германии Верхней".
Во время так называемого Восстания Цивилиса (70 год н.э.) варвары-германцы, захватили Колонию и милостиво объявили "римским" убиям, что те - "свободны". Однако сородичи диких германцев, принужденные "захватчиками" сбросить римские тоги и облачиться в грубые рубахи, штаны и шкуры, не проявили большого желания освобождаться от римского ярма. Они, видимо, уже вкусили благ и оценили удобства цивилизации. Когда основная орда выступила на встречу римским легионам, горожане щедро угостили тех, кто остался нести в Колонии гарнизонную службу, сладковатым рейнским вином. Ну а потом, "цивилизованные германцы", согласно сообщению Тацита, сожгли в караульном помещении пару сотен своих, напившихся до бесчувствия и совершенно нецивилизованных родственников-освободителей...
Оставив за спиной подземный музей, я вместе с коллегами подхожу к громаде Кельнского собора. Побродив возле нее, зачем-то трогаю темную поверхность стены этого прекрасного храма. Ожидание ощутить твердый, холодный и колючий камень обманывает меня. Удивительно, но мне кажется, будто под рукой ощущается нечто, почти одушевленное, или, точнее, то, что я назвал бы "жестким бархатом"...
Израиль, Иерусалим, недалеко от Храмовой горы, ноябрь. Днем тепло, но вечером становится зябко. Выезжаю за пределы средневекового города и резко торможу: передо мной стоит переносной шлагбаум с укрепленным на нем знаком "кирпич". За шлагбаумом на раскладном стуле сидит солдат израильской армии с "Узи" за плечом. Я выхожу из машины, смотрю на "кирпич", которого здесь "отродясь не бывало", и раздраженно и ненормативно кричу коллеге, сидящему в авто:
- Какой (ч)удак поставил здесь кирпич?! Теперь придется пятиться раком через весь Старый город!
Солдат оборачивается, с интересом смотрит на меня, затем вежливо осведомляется на превосходном русском языке с характерной интонацией:
- Что? Вам надо проехать? - и очень ловко снимает "кирпич", а затем поднимает шлагбаум. Проезд открыт!
Там же, но в районе Аль-Кудс. Чертово одностороннее движение! Меня занесло в арабскую часть Иерусалима! Вылезаю из машины и подхожу к завсегдатаям кафе под открытым небом, солидным пожилым мужчинам при седых усах и золотых цепочках. Здороваюсь с ними по-английски и спрашиваю дорогу на Тель-Авив. Один из солидных мужчин показывает мне направление. Никакой враждебности я не замечаю. Преисполненный благодарности, говорю выученную еще в Советской армии фразу: "Катта рахмат!" - и кланяюсь.
Седые кустистые брови моего собеседника поднимаются, а в его взгляде я читаю недоумение. Поворачиваюсь, иду к машине и начинаю тихо смеяться - ведь я сказал своему арабскому собеседнику "большое спасибо" на узбекском языке! Дело в том, что моими сослуживцами в армии были узбеки (равно как и представители многих других
