В продуваемой кухне пью кофе, и хокку
я читаю, как письма твои в жизни прежней.
Чёрно-белый приблуда усевшись чуть сбоку,
мне мурлычет, и нету мурлыки прилежней.
Минус тридцать с хвостом, на окне разузоры,
снова воют ветра, на метель намекая.
И приёмник ведёт сам с собой разговоры,
то срываясь на кашель, а то умолкая.
На буржуйке доходит овсяная каша.
Улыбнулся, припомнив, как утром любила
ты её с молоком, в прежней жизни, той, нашей,
(на минутку зайдя, лишь к утру уходила).
Вот не вспомню, как съехал из августа в зиму,
помню только троллейбус в час пик после танцев…
Напрочь всё улетело, как файлы в корзину…
Нет, ещё, как срастались подобно сиамским…
Но об этом теперь, как о пышной Рублёвке,
вспоминать не пытаюсь на Севере крайнем.
Как напарник, наверно, о мыле с верёвкой
(все вопросы пытался решить за сараем).
Вдруг прорезался голос Синатры в эфире…
Аж подпрыгнул приблуда, пригревшийся сбоку.
Взяв на руки, шепчу – отголоски из мира
к нам доходят порой, как японские хокку.
Уминая с тушёнкой овсяную кашу,
не тебя вспоминаю – твой шейный платочек.
И подумал, что сам, как приблуда, скитаюсь
по Сибири, по комнатам радиоточек. |
