НОЯБРЬСКИЕ ФИЛОСОФЫ
Катя Форд
Ничто и есть ничто,
пусть даже так меня назвал он:
она была ничто.
Да, таковы его слова, рука же непрерывно
тянулась к сигарете или стряхивала пепел.
Он говорил, что жить не хочет долго.
Мой возраст мне тогда не позволял
об этом долго спорить, а приготовила я дичь,
что продали на ферме мне за милю -
коричневые перья с серебром -
и подала на стол с салатом, полив его лимоном.
И разогрела бренди я в кастрюле, и патоки туда плеснула
слегка нагрев и неспеша – шаман так делал
(я подсмотрела) - хвойный лил настой
на пол в моём зараженном дому.
Казалось ей, что жизнь мне
направляет провиденье и что она
должна и дальше длиться;
жгла шалфей, и синий дым курился.
Морскую соль с неистовством трясла
во всех углах.
Мой адрес написала на своей груди,
чтоб каждый знал,
где я родился.
Мы ждали то ли забыть, кем были,
то ль переродиться
в сосну, в её мечту, в лаванду.
Сидел я на нетёсанном бревне -
нет не мечтая вовсе; привычною рукой я отпилил
ей от полена столько, как она хотела.
Ты подожди ещё, она сказала, так я сделал,
как и когда над бренди патоку нагрела,
и прежде, чем заснуть, я ей признался,
что лишь жильё снимаю здесь на первом этаже,
что женщина, которую любил хозяин, ушла к другому,
а мать его сошла с ума, и привиденьями кишит весь дом.
Затем я рассказал об уличной атаке на рассвете.
Жара, асфальт, всё остальное и взгляд мой устремлен
на каменное зданье школы, где семинаристы изучали
манускрипты первого столетия и песни.
Там точно слышно было пенье,
ведь это был привычный час.
Что мы сказали - было литургией,
имеющей значенье лишь для нас
и в эту ночь. И больше никому не повторять,
а только жить и верить. Только так.
Единственно возможная теория была у нас в руках,
да наша плоть, земля и тело, степь.
Я потянулся прикурить с его окурка.
Рацион курицы, ничтожный, как любой армейский рацион,
мы доели без остатка,
друг другу пожелав того же.
И наши пожеланья сбылись в эту ночь -
тем иль иным путём.
November 9, 2009
Черновой перевод: 25 января 2017 года
NOVEMBER PHILOSOPHERS
Katie Ford
Nothing is nothing, although
he would call me that,
She was nothing.
Those were his words, but his hand was lifting
cigarettes in chains and bridges
of ash-light. He said he didn’t want his body to last.
It wasn’t a year I could argue
against that kind of talk, so I cut the fowl
killed on the farm a mile out—
brown and silvery, wild—
and put it over butter lettuce, lettuce then lime.
I heated brandy in the saucepan, poured a strip of molassess
lowly through the cold, slow as I’d seen
a shaman pour pine tincture over the floor
of my beaten house.
She seemed to see my whole life
by ordinance of some god
who wanted me alive again.
Burnt sage, blue smoke. Then sea salt shaken
into the corners of violent sadness.
She wrote my address across her chest to let everything listening know
where my life was made. We waited, either forgetting what we were
or becoming more brightly human
in that pine, in her trance, in the lavender
I set on the chipped sills, not a trance at all but my deliberate hand
cutting from the yard part of what she required.
Now wait longer, she said, and I did
as I would when the molasses warmed over the pot enough
to come into the brandy,
to come into the night begun by small confessions—
that this was just a rental, and mine just a floor,
that the woman he loved was with another man,
his mother mad, his apartment haunted in the crawl space.
Then I told of the assault at daybreak between
the houses. Heat, asphalt, all of it and my face toward
the brick school where the apostolate studied first-
century script
and song. There must have been chanting,
as it was on the hour.
What we said was liturgy meant only for us
and for that night. Not for anyone else
to repeat, live by, believe. Never that.
Our only theories were inside of our hands,
flesh and land, body and prairie.
I reached to smoke down his next-to-last,
which he lit and made ready. The poultry like a war ration
we ate all the way through.
What we wished, we said.
What we said, we found that night
by these, and no other,
means.
November 9, 2009 |