Одинокий Бог

Итак, Рай опустел. Господь опять
В него вернулся, чтобы горевать.
Вдоль балахона пали руки, лик
Его печалью скован в этот миг,
Он шёл тропой вдоль леса, там и тут
Молчат деревья и цветы растут,
Что пестовал Адам; нет больше птиц,
Их мир завлёк, и нет иных певиц,
Чтоб от печали одинокий Бог
Отвлёкся; тишину нарушить смог
Лишь лист, слегка похлопав лист другой,
Да ветра, что в кустах резвился, вой.
Идя подножьем круглого холма,
Где папоротник густо рос весьма,
Достиг лачуги, что сложил Адам,
И Он заметил, как густым ветвям
Покорна крыша. Здесь Адам с женой
Ютились и уютно в час ночной
Скрывались от росы. Он загрустил,
Вздохнул на пару с ветром, стал не мил
Познания закон, ведь двое чад
Покинули Его, пусть им сулят
Печаль, боль и отчаянье их дни,
Отца на муки обрекли они.
Печально на то место он смотрел:
Как будто улей, что вдруг опустел,
И растерял жильцов; так он стоял
И средь деревьев мрачных ощущал
Опустошенье, и последний звук
С губ тишины, как стон, сорвался вдруг.
Так чист, далёк, мал, робок Он сейчас,
Так нов во всём, для всех невидим глаз,
В воспоминаньях о невинных днях,
Здесь проведённых, о былых ночах,
Как счастливы быть от Небес вдали
Он, Ева и Адам втроём могли.
На этом всё! Он Всемогущий Бог,
А никакой не друг, Отец, что строг,
Чьё появленье вызывает страх,
И с кем всегда прощаются в слезах,
Чей страшен лик, громоподобен глас,
И больше никогда к Нему, смеясь,
Бежать не будут наперегонки,
Стремясь коснуться побыстрей руки,
И радоваться - Он пришёл! Взамен
Они не встанут со своих колен,
Забыв про радость, будет голос тих,
Шепча не просьбы, а молитвы их.
Спешить в Рай больше ни к чему Ему,
Когда там вечер предваряет тьму,
С вершин деревьев, с низких облаков
Скатилось солнце, в сумерках готов
Туман деревья в темноту макнуть,
Чтоб слить их воедино, обернуть
Гнетущей тишиной, вдали когда
На темноту уставится звезда,
Когда, возможно, птицы там вспорхнут
И музыкально песни запоют
На небе, где звала их за собой
Луна, плывущая над головой.
Ему б покинуть свой великий трон,
Корону отложить, так мог бы Он
По воздуху тихонько ускользнуть
От ангелов, в поля держа свой путь,
И скрыться средь теней, и дать ручьям
Сквозь зелень, по укромным уголкам
Его в уединённость унести
Прочь от величия, от гордости
И от ревущих звёзд. В Его мечтах
Хотел бы в тесных побывать местах,
Где стоит только руку протянуть,
Всегда нащупать можно что-нибудь.
А ангелы! Глупее не сыскать,
Способны лишь размеренно качать
Дымящимся кадилом, петь, вновь петь,
Склонясь в немом почтеньи, замереть:
Их множество, куда не кинет глаз,
На ангела наткнётся Он тотчас;
Для ангелов страшнее боли нет,
Чем если бы им выдан был запрет
Махать кадилом, петь и бить поклон
С почтеньем, если хмуро глянет Он.
В Раю бродил и думал Он: ...Я Бог,
А, значит, априори одинок.
Сквозь время разумом Он устремлён
К началу, но его не видел Он,
Смотря сквозь бесконечные века,
Что длились вечность без конца, пока
Не захватил Его водоворот
Небытия. Ход мыслей не даёт
Ни подчинение, ни власть, впотьмах
Ведя за горизонт в Его мечтах
К тончайшим граням. В вечности веков
Сгустилась тьма, и хаос был таков,
Что не давал Ему миг уловить,
Когда Он не был тем, кем Должен Быть.
Ведь даже око Бога не проймёт
Всю Бесконечность, разум не пройдёт
По вакууму дерзкому Времён:
Они превысят то, что может он
Вместить, ведь нет конца, начала нет,
Ни плана, ни масштаба, даже след
Теряется, не проложить пути,
Не удержать: и разум вскользь летит
И будет Необъятностью пленён.
Пред Вечностью бессилен даже Он:
Бесплодность с равнодушием гнетут,
Как будто Он бесплоден тоже тут.
И будут вечно день за днём года,
Как в играх сумасшедших, в никуда
Лететь без счёта, без причин, пока
Не кончится их быстрая река,
Что нескончаемая - Вечность Зла!
Река Времён усталая текла
Всегда, везде и дальше поползёт
Иль побежит, но так и не найдёт,
Что ищет, тщетен путь её: бежать
Из ниоткуда в никуда, блуждать
Вдоль звёздных берегов, неважно ей,
Что было, что грядёт с теченьем дней.
О, одиночество! Не передать,
Как вечно быть наедине, не знать,
Ни равного лица, ни равных рук,
И быть источником великих мук,
Увещеваний, славы, и сквозь смех
Взирать с презрением на всё и всех!
Иль стать для самого себя врагом,
Сражаться, словно с другом, и при том
Не знать, каков исход; не испытать,
Как может полюбить другой, не знать
Про ненависть и про любовь, про страсть,
Про то, сулит рок радость иль напасть.
- Я охватил пространство, пролетал
Над севером и югом, Я искал
Конец всему. На запад много дней
Спешил, тысячелетьями быстрей
Бежал к востоку яростно, найти
Край Вечности не смог. Там позади
И дальше вглубь, и вновь за ними шли
Начала снова, тропами вели
Повсюду, где видны издалека
Гигантские просторы, - шёл, пока
От боли чуть не потерялся Сам,
И вновь тогда вернулся к Небесам.
Там ангелы Мои готовы лить
Мне фимиам, их хор готов вступить
И петь осанну Мне - О, как рычал
Я в ярости на них, затем швырял
И солнце вдаль, и небо оземь с тем,
Чтоб наступить, досталось звёздам всем:
Кричал мой гнев, его могучий звук
Стремился вдаль, пугая всё вокруг,
Вгоняя в ужас, а в Моих ушах,
Подобно эху, вторил крику страх:
Хотел укрыться, не жалея ног,
От мыслей о Вселенной, но не смог.
И так Я создал человека, он
Моим подобием был наделён
Всем ангелам назло, вдохнул в него
Сквозь ноздри жизнь, и духа Своего
Душе его отмерил, часть Меня,
Он разумом расти день ото дня
Стремился, чтоб стать ровней Мне, его
В невинности растил Я для того,
Чтоб через тест греха и кары он
Познал добро и зло, что наделён
Божественной природой, чтобы Мне
Он бросил вызов в Райской тишине.
Я вёл его к зверям, толкая в грязь,
Невидимым с ним рядом находясь,
Вёл в битвы, в пораженьях закалял
И катастрофами тренировал,
Ведь склонен падать он, и потому
Бросал я снова вызовы ему,
Чтоб через ужас, горе, боль и гнев
В отчаяньи сопротивлялся Мне,
Почувствовав, что может победить.
Пусть поражённый, должен воспарить,
И, в многих битвах закалясь, потом
Мне вызов бросит с пламенным мечом.
Так рос с годами к силе и уму,
И опыту, и смыслу своему,
И мудрым становился через грех
И скорбь, и боль от испытаний всех,
Коварный, сильный и умелый враг
На поле битвы вырос, сладко так
В нём встретить друга верного в пути
- Так сложно друга и врага найти,
Но Я нашёл тебя, прижал к груди,
И ты вражду с любовью в ней найди:
Экстаз ли, пораженье ли несёт
Мне друг иль враг, что для Меня растёт.
Я вырастил прекраснейший бутон,
Приближен был он Мной и вознесён
К священному престолу Моему:
Не гоже Господу быть одному.
И дева лучшая, ему подстать,
Должна со мной высОко восседать,
Моя Богиня, Спутница, Жена,
Владычица, амбиций жизнь она.
Хоть раньше не склонялся, у колен
Её склонюсь, улыбкой взятый в плен,
"О, Боже," чтоб могла она спросить,
"Кто научил Тебя боготворить?"
И будет по бескрайним временам,
По вечности бродить не скучно нам
С надеждой, в радости, Я и Она,
Вдвоём, и сеять радость, где луна
И звёзды светят, и смеяться там,
Где раньше было пусто Небесам,
И где пространство песни запоёт,
И эхо, вторя, звуки разнесёт
От гимнов, что планеты запоют
Во славу Короля. И ляжешь тут,
Ты, Вечность, под рукой Моей, удар
Не вынеся, как маленький комар.
Я Повелитель, Я всесильный Бог,
А ты Моё творенье. Коли смог
Тебя создать, то ты Моя во всём,
Заключена в величии Моём,
Меня продолжив широтой своей,
Сияние Моё умножишь в ней,
Стремишься к бесконечности, и там
Дашь смысл и силу всем Моим мечтам,
Ты Мне подвластна и подчинена.
Так ширься дальше, но ты не должна
Вокруг Меня сомкнуться, меру знай
И Воле Бога силу подчиняй.
Ссутулившись, в лачугу Бог вошёл,
И в ней гирлянду на полу нашёл:
Адам для Евы свить её сумел,
С любовью на головку ей надел,
Когда ещё неведом ужас был,
И счастье с Богом каждый день сулил
Им вместе с ним. Могущественный Гость
Поднёс к Своей груди бутонов горсть
И молвил мягко: "Покажу жене,
Когда её взрастит пространство Мне,
Ведь их носила Ева", - и расцвёл
Улыбкой: снова крылья Он обрёл.

James Stephens
The Lonely God

So Eden was deserted, and at eve
Into the quiet place God came to grieve.
His face was sad, His hands hung slackly down
Along his robe; too sorrowful to frown
He paced along the grassy paths and through
The silent trees, and where the flowers grew
Tended by Adam. All the birds had gone
Out to the world, and singing was not one
To cheer the lonely God out of His grief —
The silence broken only when a leaf
Tapt lightly on a leaf, or when the wind,
Slow-handed, swayed the bushes to its mind.
And so along the base of a round hill,
Rolling in fern, He bent His way until
He neared the little hut which Adam made,
And saw its dusky rooftree overlaid
With greenest leaves. Here Adam and his spouse
Were wont to nestle in their little house
Snug at the dew-time: here He, standing sad,
Sighed with the wind, nor any pleasure had
In heavenly knowledge, for His darlings twain
Had gone from Him to learn the feel of pain,
And what was meant by sorrow and despair, —
Drear knowledge for a Father to prepare.
There he looked sadly on the little place;
A beehive round it was, without a trace
Of occupant or owner; standing dim
Among the gloomy trees it seemed to Him
A final desolation, the last word
Wherewith the lips of silence had been stirred.
Chaste and remote, so tiny and so shy,
So new withal, so lost to any eye,
So pac't of memories all innocent
Of days and nights that in it had been spent
In blithe communion, Adam, Eve, and He,
Afar from Heaven and its gaudery;
And now no more! He still must be the God
But not the friend; a Father with a rod
Whose voice was fear, whose countenance a threat,
Whose coming terror, and whose going wet
With penitential tears; not evermore
Would they run forth to meet Him as before
With careless laughter, striving each to be
First to His hand and dancing in their glee
To see Him coming — they would hide instead
At His approach, or stand and hang the head,
Speaking in whispers, and would learn to pray
Instead of asking, 'Father, if we may.'
Never again to Eden would He haste
At cool of evening, when the sun had paced
Back from the tree-tops, slanting from the rim
Of a low cloud, what time the twilight dim
Knit tree to tree in shadow, gathering slow
Till all had met and vanished in the flow
Of dusky silence, and a brooding star
Stared at the growing darkness from afar,
While haply now and then some nested bird
Would lift upon the air a sleepy word
Most musical, or swing its airy bed
To the high moon that drifted overhead.
'Twas good to quit at evening His great throne,
To lay His crown aside, and all alone
Down through the quiet air to stoop and glide
Unkenned by angels: silently to hide
In the green fields, by dappled shades, where brooks
Through leafy solitudes and quiet nooks
Flowed far from heavenly majesty and pride,
From light astounding and the wheeling tide
Of roaring stars. Thus does it ever seem
Good to the best to stay aside and dream
In narrow places, where the hand can feel
Something beside, and know that it is real.
His angels! silly creatures who could sing
And sing again, and delicately fling
The smoky censer, bow and stand aside
All mute in adoration: thronging wide,
Till nowhere could He look but soon He saw
An angel bending humbly to the law
Mechanic; knowing nothing more of pain,
Than when they were forbid to sing again,
Or swing anew the censer, or bow down
In humble adoration of His frown.
This was the thought in Eden as He trod —
. . . It is a lonely thing to be a God.
So long! afar through Time He bent His mind,
For the beginning, which He could not find,
Through endless centuries and backwards still
Endless forever, till His 'stonied will
Halted in circles, dizzied in the swing
Of mazy nothingness. — His mind could bring
Not to subjection, grip or hold the theme
Whose wide horizon melted like a dream
To thinnest edges. Infinite behind
The piling centuries were trodden blind
In gulfs chaotic — so He could not see
When He was not who always had To Be.
Not even godly fortitude can stare
Into Eternity, nor easy bear
The insolent vacuity of Time:
It is too much, the mind can never climb
Up to its meaning, for, without an end,
Without beginning, plan, or scope, or trent
To point a path, there nothing is to hold
And steady surmise: so the mind is rolled
And swayed and drowned in dull Immensity.
Eternity outfaces even Me
With its indifference, and the fruitless year
Would swing as fruitless were I never there.
And so for ever, day and night the same,
Years flying swiftly nowhere, like a game
Played random by a madman, without end
Or any reasoned object but to spend
What is unspendable — Eternal Woe!
O Weariness of Time that fast or slow
Goes never further, never has in view
An ending to the thing it seeks to do,
And so does nothing: merely ebb and flow,
From nowhere into nowhere, touching so
The shores of many stars and passing on,
Careless of what may come or what has gone.
O solitude unspeakable! to be
For ever with oneself! never see
An equal face, or feel an equal hand,
To sit in state and issue reprimand,
Admonishment or glory, and to smile
Disdaining what has happenèd the while!
O to be breast to breast against a foe!
Against a friend! to strive and not to know
The laboured outcome: love nor be aware
How much the other loved, and greatly care
With passion for that happy love or hate,
Nor know what joy or dole was hid in fate.
For I have ranged the spacy width and gone
Swift north and south, striving to look upon
An ending somewhere. Many days I sped
Hard to the west, a thousand years I fled
Eastwards in fury, but I could not find
The fringes of the Infinite. Behind
And yet behind, and ever at the end
Came new beginnings, paths that did not wend
To anywhere were there: and ever vast
And vaster spaces opened — till at last
Dizzied with distance, thrilling to a pain
Unnameable, I turned to Heaven again.
And there My angels were prepared to fling
The cloudy incense, there prepared to sing
My praise and glory — O, in fury I
Then roared them senseless, then threw down the sky
And stamped upon it, buffeted a star
With my great fist, and flung the sun afar:
Shouted My anger till the mighty sound
Rung to the width, frighting the furthest bound
And scope of hearing: tumult vaster still,
Throning the echo, dinned My ears, until
I fled in silence, seeking out a place
To hide Me from the very thought of Space.
And so, He thought, in Mine own Image I
Have made a man, remote from Heaven high
And all its humble angels: I have poured
My essence in his nostrils: I have cored
His heart with My own spirit; part of Me,
His mind with laboured growth unceasingly
Must strive to equal Mine; must ever grow
By virtue of My essence till he know
Both good and evil through the solemn test
Of sin and retribution, till, with zest,
He feels his godhead, soars to challenge Me
In Mine own Heaven for supremacy.
Through savage beasts and still more savage clay,
Invincible, I bid him fight a way
To greater battles, crawling through defeat
Into defeat again: ordained to meet
Disaster in disaster; prone to fall,
I prick him with My memory to call
Defiance at his victor and arise
With anguished fury to his greater size
Through tribulation, terror, and despair.
Astounded, he must fight to higher air,
Climb battle into battle till he be
Confronted with a flaming sword and Me.
So growing age by age to greater strength,
To greater beauty, skill and deep intent:
With wisdom wrung from pain, with energy
Nourished in sin and sorrow, he will be
Strong, pure and proud an enemy to meet,
Tremendous on a battle-field, or sweet
To walk by as friend with candid mind.
—Dear enemy or friend so hard to find,
I yet shall find you, yet shall put My breast
In enmity or love against your breast:
Shall smite or clasp with equal ecstasy
The enemy or friend who grows to Me.
The topmost blossom of his growing I
Shall take unto Me, cherish and lift high
Beside myself upon My holy throne: —
It is not good for God to be alone.
The perfect woman of his perfect race
Shall sit beside Me in the highest place
And be my Goddess, Queen, Companion, Wife,
The rounder of My majesty, the life
Of My ambition. She will smile to see
Me bending down to worship at her knee
Who never bent before, and she will say,
'Dear God, who was it taught Thee how to pray?"
And through eternity, adown the slope
Of never-ending time, compact of hope,
Of zest and young enjoyment, I and She
Will walk together, sowing jollity
Among the raving stars, and laughter through
The vacancies of Heaven, till the blue
Vast amplitudes of space lift up a song,
The echo of our presence, rolled along
And ever rolling where the planets sing
The majesty and glory of the King.
Then conquered, thou, Eternity, shalt lie
Under My hand as little as a fly.
I am the Master: I the mighty God
And you My workshop. Your pavilions trod
By Me and Mine shall never cease to be,
For you are but the magnitude of Me,
The width of My extension, the surround
Of My dense splendour. Rolling, rolling round,
To steeped infinity, and out beyond
My own strong comprehension, you are bond
And servile to My doings. Let you swing
More wide and ever wide, you do but fling
Around the instant Me, and measure still
The breadth and proportion of My Will.
Then stooping to the hut — a beehive round —
God entered in and saw upon the ground
The dusty garland, Adam, (learned to weave)
Had loving placed upon the head of Eve
Before the terror came, when joyous they
Could look for God at closing of the day
Profound and happy. So the Mighty Guest
Rent, took, and placed the blossoms in His breast.
'This,' said He gently, 'I shall show My queen
When she hath grown to Me in space serene,
And say "'twas worn by Eve."' So, smiling fair,
He spread abroad His wings upon the air.