Вячеслав Левыкин
АНОМАЛИЯ. БЕДСТВИЕ
1.
Как Пушкин в Болдинскую осень
в тифозном заперт карантине
в глухой деревне, так и я
торчу в какой-то глухомани
на берегу речушки мелкой.
Жара, как будто мы в Сахаре.
Конец июля, нет дождей
уже дней тридцать или больше.
Горят торфяники вдали,
горят леса, деревни, села.
И гарь заносит в города.
Семь областей уже в дыму,
огне и адской круговерти.
Уехать в город? По дорогам
стеной огонь бушует жуткий.
И ни вперед и ни назад
не проскочить. Такой напасти
не видели лет сто подряд.
За что же бог карает нас?
Температура днем за сорок
в тени. И солнце, как пожар.
В Сибири холодно, в Европе
льет дождь в неделю пару раз,
а в Пакистане наводненье.
Одни лишь мы, как рыбы на песке,
хватаем воздух, чуть не задыхаясь.
И август будет, говорят, таким же.
Писать стихи? Да будь они неладны.
Поэтому валяюсь у речушки
и бью слепней ладонью, как корова
своим хвостом. Такие вот дела.
Хоть вечером прохлада наступает,
и здесь плевали на кондиционеры.
И я плюю, и продолжаю ждать,
когда природы бедствие отступит.
О, господи, как после наворуют
под видом помощи безумным погорельцам,
еще крестьянам низких урожаев
из фондов государственной казны
мордастые чиновники отчизны.
Необъяснима все же Русь
и все ее народонаселенье!
2.
Паук и тот залезет в дырку
в жару такую. Солнца диск,
как раскаленный обелиск,
диктует ужас под копирку.
Горят леса, как будто спички.
От них поселки и дома.
Огонь влезает без отмычки,
сжигая жизнь и закрома.
Сплошное пекло из жаровни –
мучитель календарных дней
почти что заживо хоронит
сопротивление людей.
Ни вертолеты-водокачки
и ни пожарная кишка
или заштатная река
не вскроют гной торфоболячки.
От погорельцев слышим вопли,
а жертв все больше по стране,
как будто бешеной оглоблей
их бедных били по спине.
Семья истлела, а ребенок
каким-то чудом уцелел.
Он трет глаза еще спросонок
и не поймет, что дом сгорел.
Пока дожди вдруг не прольются –
все кувырком сгорит дотла.
Семь областей – одна зола,
и только слезы, слезы льются.
За что такое наказанье,
где кровью страха смысл объят?
Иуды-солнца лобызанье,
от пекла днем мозги звенят.
Без передышки целый месяц.
Так вот что значит – малый ад!
Парад планет, планет парад?
Побольше бы пожарных лестниц.
Вновь задыхается столица
от гари торфа и лесов.
Илье-пророку помолиться
на отпущение грехов?
3.
Нам сизый жар из преисподни
сжигает тело, как смолу.
А гневный окрик, вопль господний
бьет кулачищем по столу:
«Не вы ль природу изначально
поймать задумали в капкан?
Гламуром, золотом сусальным
засели на телеэкран:
сплошных насилий смакованье,
кровавых бойней сериал
и лесбиянок воркованье –
на государственный канал.
Олигархической Рублевке
поклоны бьете до земли.
Стащили недра по дешевке,
следы аферы замели.
Народ от голода страдает
в огне сожженных областей
и самогоном горло драит –
в могилы прыгнуть побыстрей.
Есть повсеместный ужас бедствий,
а вам бы набивать карман
и золотой каймой известий
внедрять классический обман».
Уже пожары тихой цапай
до станций атомных, как рысь,
по веткам крон подобрались.
Народ, быстрей к Сибири драпай
и в страхе на небо крестись!
4.
Москва – сплошная стройка,
рев – котлован отрыть.
Вонючая помойка,
где окна не открыть.
Взлетают небоскребы,
желая выше стать.
А люди, как амебы,
им незачем дышать.
Гигантский муравейник,
безумный карнавал,
чтоб массовик-затейник
на взятках процветал.
Строительное лобби,
земельные дела,
сметаются трущобы –
бетонка пролегла.
Авто торчат в заторах,
газ выхлопной парит.
Без праведного спора
мэр города царит.
Слетаются, как мухи,
со всей земли дельцы.
Валютной заварухи
начало и концы.
Каюк патриархальным
московским тихим дням,
истории пасхальной,
деревьям и корням.
Была она зеленой
от парков и лесов,
а станет прокаженной
столицей подлецов.
5.
Спи еще, не поднимайся,
неразумное дитя.
Не плещись, не умывайся,
огурец не жуй, хрустя.
Видишь, смог густой на стекла
лег давно и все лежит.
Торф в Шатуре уж горит,
и любая птичка смолкла.
По Москве гуляет солнце
без одежды облаков
и лучами, будто стронций,
превратит нас в мертвецов.
Кто построил дом, как башню,
из бетона и стекла?
В небо взвился, как стрела.
Спи, ребенок бесшабашный.
Наш этаж такой высокий,
что не скрыться от лучей.
Спи, ребенок волоокий…
Ночью станет подобрей.
Может быть, придет прохлада
и нагрянет ветерок.
Вот тогда, моя услада,
мы и ступим за порог.
В лифте спустимся на землю
из обугленных высот.
Боль отпустит твой висок,
мы на лавочке задремлем.
Сверху дерево листвою
станет сказку нам шептать,
как чудесно под грозою
свежим воздухом дышать.
А пока ты спи, родимый.
Вентилятор я включу,
твою простынь намочу.
Спи, жеребчик мой ретивый.
6.
Говорят, тысячелетье
не было такой беды.
Хлещет утро жаркой плетью
испарившейся воды.
Точит солнце ствол древесный
беспощадностью лучей.
Духота стеной отвесной
встала около дверей.
И не выйти, обжигает,
перекашивает рот,
мысли жуткие рождает,
в плен возьмет и в оборот.
Хорошо, когда на север
твои окна и подъезд.
Отключи концертный плеер, -
через двор, наперерез.
Ты, спешащий на работу,
должен все-таки идти
через силу, через рвоту
до фонтана добрести.
Обмахни лицо и руки
и на голову полей.
Все страшней и злобней слухи
о пожарах областей.
У начальника машина,
включен кондиционер…
Нет отлынивать причины,
топай значит через сквер.
Научились поклоняться
благам века технарей
и новинкам удивляться
прогрессивности людей.
Но когда жара под сорок
опустилась внутрь метро,
встретишь тот же душный морок,
обжигает все нутро.
Всем мерещится, что пекло
под землей не так гнетет.
Толпы. Лица. Взглядом беглым, -
куда поезд завезет?
Подземелье не спасает,
не спасает, хоть умри.
Ада круг напоминает,
липкий пот со лба утри.
Ты такой же, как все рядом.
Ты – заложник жутких дней.
Обменяйся мутным взглядом
с пассажиркой у дверей.
7.
Еще какое горе, как с размаху, жахнет
топорным обухом по бедной голове?
Горелой коркой от пожаров едко пахнет,
и листья падают и жухнут на траве.
Зеленый дом листвы до времени желтеет,
встречает смерть без влаги сухостью стволов.
И лишь по вечерам ворон крик оголтелый
истошен и пуглив над кронами лесов.
Горит, бичует нас огонь пятьсотголовый!
А головешки вверх торчат, бельмом из глаз.
Когда горит страна, тогда немеет слово.
Пора перекрывать наш магистральный газ.
Что, если вдруг рванет? Держись, надменный олух,
и рапортуй наверх: «Стихия, хрен бы взял!»
Взрывается кругом, трещит военный порох,
и заповедный лес – огня язык слизал.
Такая уж страна и бедствие такое.
Мудрена для других, а вот для нас, как мать.
Глядит, словно баран, на облако пустое, -
дождя, дождя, дождя крестьянин станет ждать.
8.
Спрячь себя за дуб могучий
от лучей, палящих в лоб,
от жары, как мед, текущей.
Спрячься в лес и между троп.
Пей прохладу разнотравья,
улыбайся валуну.
Здесь закон чащобы правит,
к небу вытянув сосну.
Слава богу, нет пожара
за сто верст, а может две.
Солнцепека и удара
жди и тут по голове.
Но спасает лес и чаща,
зелень пышная травы.
Над ручьем, в камнях урчащем,
нависающий обрыв.
Сбросив липкую рубаху,
умываться и пыхтеть.
И на зайца грозно жахнуть,
что забрел тебя смотреть.
9.
Погорельцы бедные, родные,
вам трава ночная, как постель.
Что там? Шорохи лесные,
затрещал, зашелся коростель.
От сумы немного в жизни прока,
от тюрьмы не зарекаю всех.
Начисто сгорело – от порога
до чердачных балок и до стрех.
У несчастья есть свои любимцы,
бьет под дых разбойным кулаком.
С мира по сусекам на гостинцы:
хлеб да каша, с полным животом…
Ни двора и ни кола не стало.
В огороде пугало торчит,
безъязыко голосом усталым
о пожарах на весь мир кричит.
Погорельцы, что вам чье-то горе,
своего хватает до могил.
Вопль и слезы, стоны на просторе.
Поднатужьтесь из последних сил.
10 .
Нам ива лепечет у речки
и ветви полощет в воде.
Но заупокойные свечки
напомнят о чьей-то беде.
А ветер врывается в окна
и, тюль занеся к потолку,
вдыхает картофель прогорклый,
томящийся в жидком соку.
Бедны на деревне поминки,
все больше первак самогон.
Не скатерть на стол, а простынки.
И выпивки целый бидон.
Есть миски с грибами из бочки,
капусты в рассоле кочан.
Старуха хозяйка хлопочет,
не внемля застольным речам.
Напьются и песню затянут,
как будто на свадьбе сидят.
Очнутся, сгоревших помянут.
Глаза осовело глядят.
А бабы вдруг дико завоют,
зимой так волчицы к луне
кровавые пасти откроют.
Мурашки бегут по спине.
Но вскоре на песнь переходит
языческий вопль, как во сне.
Застолья поддержку находит,
все дружно поют о весне.
И только хозяйка старуха
молчит, утирая глаза.
Над бывшим пожаром, разрухой
готовится хлынуть гроза.
11.
Забиты морги и больницы,
как будто тиф скосил людей.
Попрятались куда-то птицы,
исчезли стаи голубей.
Лишь поливальные машины
спешат, чтоб освежить гудрон.
Горелый запах от резины
и смрадом пышущий затон.
Проклятый душный мегаполис,
зачем ты вырос к облакам
и, будто губчатый прополис,
всосал зловонье к этажам?
К чему американцам в спеси
стремимся подражать во всем?
Настроим небоскребов, взвесим
и ужаснемся жутким днем.
Инфаркты, смерти, отклоненья
всех пожирающих идей.
Будь проклят день шестой творенья,
но не природы, а людей.
12.
Пока жара – мы дружно пишем
вблизи деревьев у ручья
и слухов гибельных не слышим,
смерть отвергая сгоряча.
Но дома на телеэкране
последствий ужас всколыхнет
и вдарит, будто нож по ране,
за горло пятерней возьмет.
И вот уже писать нет мочи,
бросаю черновик на стол,
уставлюсь в звезды пекла ночи,
на самого себя же зол.
Зачем поэзия, где люди
сгорают заживо в огне?
Торфяник порохом на блюде
взрывается на топком дне.
Его зловонное дыханье
ползет в большие города.
Нет мирной жизни оправданья,
нам в бедствии нужна узда.
Режим военной обстановки
пора до срока назначать.
В леса, в огонь всех тех, кто ловкий.
Им ситуацию спасать.
Им, головой своей рискуя,
спасать лопатой штыковой
село, поселок, даль Кукуя -
и за собой тянуть брандспойт.
И даже ночью, засыпая,
огонь мерещится в глазах.
Все ближе, ближе подступает,
клубится пламя в волосах.
И вот уж парень дико вскрикнет,
будя бригаду и ворон,
но головой опять поникнет,
чтоб провалиться дальше в сон.
А, может, гвалт вороний поднят
к дождю? Приметам древним рад
и тот, кто скептицизмом создан,
и взвод измученных солдат.
Палатки ставились в низине,
поближе к бегству и воде,
где рядом просека дрезины,
а выше – только лес везде.
Боритесь стойко, молча бейтесь
за каждый ствол еловых чащ.
Ходите лешими, не брейтесь,
ваш вид работой настоящ.
Потом отпразднуют победу,
уже обещаны дожди.
А вот сегодня только беды
и лес горящий впереди.
13.
Гроза! Отменно! Бей, стихия,
и землю распори мечом.
От грома рокоты глухие
над головой и за плечом.
Тупой удар, а вслед, как прятки,
лиловость молний. В страхе дом.
Душа уходит глубже в пятки,
чтоб в небо выглянуть потом.
Не дрейфь, не бойся предрассудка,
что метит в голову не зря.
Стоять, глазеть, конечно, жутко,
но не смотреть вообще нельзя.
Так долго ждали. Все истлело.
Все урожаи псу под хвост
спустило солнце осовело
и прервало растений рост.
Теперь не выживут, но землю
потоком влаги напои.
Она еще, как будто, дремлет,
но пенятся уже ручьи,
где дыры почвы смачно квокчут,
как куры-дуры во дворе.
Бурлят потоки и клокочут,
лупя, как плетью, по жаре.
Дом сотрясается от страха
и ставни окон затворил.
На мне промокшая рубаха,
но в дом уйти превыше сил.
Любить грозу, ее старанья
дикарской сущности стихий
могли библейские преданья
при Моисее и Рахиль.
14 .
Жаркое лето уже на исходе,
снова дожди, будто ранней весной.
И одеваемся мы по погоде,
в транспорт влезая поспешной гурьбой.
Долго мы ждали, и вот облегченье.
Можно шутить, недовольно брюзжать,
что дождались, наконец, наводненья,
значит, не будут леса полыхать.
Мы успокоимся, скоро забудем
горе людское, устав сострадать.
Вновь захлестнут бестолковые будни,
чтобы из них просто не вылезать.
Нам хорошо. Каково погорельцам?
Как в поговорке: тюрьма и сума.
Руки нагреют на горе – умельцы.
Спятит, сойдет бедолага с ума…
Так все и будет. Грешны, окаянны
мысли дельцов всевозможных мастей.
Дикая поросль обложит поляны,
к небу протянутся руки ветвей.
Лес обновится годков через тридцать,
дикость природы живуча ростком.
А лесникам опыт их пригодится,
как молодняк разводить под окном.
Саженцы после в лесу приживутся,
вытеснят гарь, по весне оживут.
Новый лесок леснику приглянулся,
так его именем лес назовут.
15.
Пора кончать цикл о пожарах
и все сжигающей жаре.
Не видеть соль на свежих ранах,
а больше думать о добре.
Как собирают погорельцам
одежду, чтобы дальше жить,
и возведут для них умельцы
дома, - им прошлое забыть.
Глядишь и в новый палисадник
решатся ласточки летать.
Сирень посадят, чтобы садик
всех мог прохладою встречать.
Сгоревших, умерших от стресса
никто не сможет нам вернуть.
Пусть помолчит об этом пресса,
они ушли в последний путь.
август 2010 г.
© Copyright: Вячеслав Левыкин, 2012
|
