Подбоченясь, влетел в дневник,
тужа поступь степенную,
лбом с разгону к стене приник,
выдал запись нетленную.
Головою тряхнул: "Тьфу, млять!
Чот вельми распотешился...
Сбавить надобно б, вон, опять
душка Пол примерещился!"
На призывный боярский крик
(ах, проныры! долбать в ушко!)
челядь ушлая в ноги - шмыг!
Распласталася: "Здравствуй, батюшко!"
Он же, шибко ногой труся,
скрыл под чубом во лбу печать,
сел за стол, приосанился,
рот открыл и давай вещать.
Говорил, как досель - про зло,
лишь другим и присущее,
альтер-эго вздувал зело,
добродетель несущее.
Обстоятельно - шо да как -
речью хитрой, лукавою.
Член и кубок сжимал в руках,
аки жезл с державою.
И на символы те, кажись,
взор скосив затуманенный,
вдруг взметнулся в тугую высь
сизым селезнем, птицей раненой.
Воплощался во гнев, и вот
замахнулся десницею:
"Не сподобило мя за год
ни единой страницею!"
Просветлило-то, ишь, его!
Свят! Подобен апостолу!
Стой! Не жертвуй излишнего -
кубком, кубком бей по столу!..
Челядь молча ушла, а он,
будто в жарком сгорев огне,
сник душой и шепнул вдогон:
"Пирсанажы вокруг одне!"
Эх, боярин! Тебе ль серчать?
Не пыли да не хмурь бровей.
Ты, боярин, и сам-то, чать,
не совсем голубых кровей.
Синекура твоя - до поры.
Так... строкою недлинною.
Час настанет - слетишь с горы
малоснежной лавиною.
Кто придёт разделить напасть?
Челядь, что ли? - сомни и брось!
Эти в миг, не успеешь пасть,
разомкнут пополам небось.
И останется чо тода?
Пожалеться обиженно?
И осмыслив, мол, "чо-то да..." -
хлопнуть дверцей: "Иди же на ...!"?
Видишь сам, не дурак, поди
(вон как мудро олбаните!):
сколько их, прости, Господи -
чудачков... "светлой" памяти...
|
