Память высветлит первую даль,
не ходил, только ползал у ног,
и весь мир мне казался тогда,
как начало немого кино.
Сад у дома, бескрайний простор,
первобытным я был среди травы
и соцветье ромашки простой –
было выше моей головы.
Окна настежь и зелень кругом,
я пытаюсь достать до окна,
брат в кровати – ему только год,
в этот день началась та война.
А отца провожали в метель,
от пожаров лицу горячо,
я держался рукой за шинель –
мне сапог его был по плечо.
Память детства с подбитым крылом
будет жить только где-то меж снов,
тяжесть фразы пойму я потом:
«Ты – за старшего в доме, сынок».
Брат мой болен, от слез весь опух,
немцу в доме спокойствия нет.
он сказал: «Сильно плякать – пук, пук»
показав свой большой пистолет.
Чтобы брат не наплакал беду,
с нами мать перебралась в чулан –
теснота, темнота да сундук,
да какой-то пропыленный хлам.
Мать ушла, чтоб добыть нам еду,
брат заплакал, (наверно живот)
я от страха залез с ним в сундук,
чтобы немец не слышал его.
И тяжелою крышкою – бах,
от удара я будто ослеп,
на петлю наскочила скоба
и дубовый захлопнулся склеп...
Сколько были там день или час,
как в подлодке, идущей ко дну,
все труднее дышать и стучать,
и уставши, я с братом заснул.
Нас давно уж устали искать,
а соседка возьми да открой –
спали мы, только в обморок мать –
(мне три года, а брату – второй).
Помню, мне уже пятый пошел,
средь военных тех тягот и бед,
говорил: «мам, гляди – я большой,
скоро буду по пояс тебе».
С проходящих составов тайком
воровали мы уголь, дрова,
до утра мог стоять за мукой,
мне тогда уж шестой миновал…
Схоронил я и мать, и отца,
словно день моя вечность прошла,
стал большим и от ног до лица –
эпилогом – «из досок бушлат».
Эпилог мне.
«А может – с азов,
и возможен он – «Свет тот» – иной?»
Это детства нетленного зов,
из войны прогремел тишиной.
,
|
