Две "Русской", ржаная буханка,
колбаска, лучок и сальцо
в скатёрке на траке от танка,
у стелы с гранитным лицом..
Они приезжают негласно
сюда, где лежит командир.
У этих людей седовласых -
эпоха войны позади.
Прозрачным канатиком нервным
разлиты по сто "фронтовых",
Без закуси, молча, по первой
за павших. Затем - за живых.
- А помнишь, как мясом горелым
несло там... И чёртом стал бог.
В той бойне тогда грешным делом
портки обмочил до сапог.
Да разве ж такое забудешь?
По швам расползалась броня.
Пылали и танки, и люди
в безбрежной лавине огня.
Десятки оторванных башен
крошились в дуэлях армад.
И даже бывалым был страшен
тот дьявольский танковый ад.
И снова сдвигаются кружки
о тех, кто почили в броне:
по третьей – за бывших подружек,
и фарт на жестокой войне.
По пятой – за «тридцатьчетвёрку»,
в которой и взяли Берлин.
Ну, вот уже голос нетвёрдый,
и слёзы вовсю потекли.
Июльского ветра порывы
солдатам целуют виски.
Их души - доселе в нарывах
и плачут навзрыд старики.
Под курских соловушек трели
старлея последний помин:
- Ты молод, а мы постарели!
Мир праху, Арсентьич! Аминь!
Сияет Звезда на граните
над списком сусальных имён,
и памяти тонкие нити
целы в лихолетье времён.
|
