Прожорливый и ненавистный вагон
Глотает весёлых и рослых ребят,
Пока она меряет шагом перрон,
Направив в окошко потерянный взгляд.
И видит во мгле навернувшихся слёз
С ней робкой улыбкой прощается сын…
И треском стальным паровозных колёс
Врываются в жизнь ожиданья часы…
Которые в ска́чках лихих состоят
Из ранних морщин и тускнеющих глаз,
Из тягостных мыслей, что горько гудят
Немыслимой скорбью молитвенных фраз.
Которые давят на впалую грудь
И с трепетом сердца гремят в унисон,
Чтоб ночью не дать полноценно уснуть,
А утром прервать кратковременный сон.
И каждое утро избитой тропой,
Сначала – в часовню,
потом – в монастырь,
Идёт,
опираясь,
калечной душой
На веры с надеждой тяжёлый костыль.
А после – за го́род…
к знакомой реке,
Влекомая тенью отцветших картин,
Где, шлёпая, прыгал босой на песке
Зачем-то подросший единственный сын.
Такой долгожданный, как в засуху дождь,
Такой неусидчивый, милый, смешной,
И стройный, и звонкий, как спелая рожь,
С разбегу и в полную скорость живой…
Часы ожиданий впадают в года,
А про́литых слёз – мировой океан,
И вновь у реки,
и в глазах – пустота,
А в сердце бушует взрывной ураган.
Стоит и косынку, дрожа, теребит
И валится
грузно
на стоптанный мох,
Роняя из выжженной скорбью груди
В сомненьях и вере
скопившийся
оох..!
Как маятник время качает в часах,
Так мерно мотает она головой…
И стонет сквозь зубы,
и шлёт в небеса
Навстречу всевышнему
сдавленный
оой..!
А где-то за речкой
Под грохот машин,
Смеясь и танцуя, хмельной человек
На радость и счастье своих именин
Взрывает над лесом шальной фейерверк.
И, вроде бы, все в ожиданье побед
Друг другу так слёзно и вечно верны…
И странно, что тысячи маленьких бед
Почти незаметны в масштабах страны.
И где-то в далёких бескрайних полях
Лежит он с кровавым пятном у виска…
И тучи плывут в неподвижных глазах,
И скрюченно вскинута к небу рука.
Лежит, синеглазый, как будто живой,
И словно желает схватить и вернуть
В мгновенье последнее нервной рукой
Бессмертную душу в остывшую грудь.
А, может, предсмертным движеньем руки
В омытый слеза́ми родительский край
Он шлёт на замену вселенской тоски
Застрявшие в горле «прости» и «прощай».
Легко расточительным быть бедняку…
И вот за ненужностью с мёртвой ноги
Он дарит невольно на память врагу
Ещё неразношенные сапоги.
А после за тело,
терзать и молоть,
Хватается времени злая рука,
Которая живо на мёртвую плоть
Спускает собак, вороньё и века.
Должно быть, из пирровых сочных побед,
Из тысяч манёвров, боёв и атак
Война, точно повар, готовит обед
Для вечно голодных бродячих собак.
Вкус жизни и ворон найдёт в мертвеце,
Которого выбрал из тысячи лиц…
Сидит, озираясь, как вор, на лице
И тащит невидящий взгляд из глазниц.
Возможно, здесь вскоре построят перрон,
Воздвигнут на чьих-то костях города…
Туда, куда ранее били огнём,
Пойдут туристические поезда…
А где-то старушка идёт чуть дыша,
И взгляд её – миру безмолвный укор,
Но, видно, изрытая скорбью душа
Не требует больше уже ничего:
Ни пресных сочувствий,
ни приторных слов
Про вечную память погибшим в бою…
Ни чуда,
ни лжи безучастных богов
Про жизнь беззаботную где-то в раю,
А горсточку праха…
солдатский жетон…
Чтоб были поминки,
могилка
и гроб…
Чтоб было к чему возлагать ей потом
Молитвы,
венки
и вселенскую скорбь… |
Спасибо за такую правду!
Если концентрировать своё внимание на таких жутких подробностях, которые производит война, то сойти с ума можно. Вселенская скорбь...