(версификация на тему) Ваш облик не расцвечен яркой краской, Он в этом не нуждается ничуть; Поэту (так казалось) не подвластно Его в строке ничтожной помянуть, Я лишь скрывал неловкое молчанье В надежде, что поймёте без труда: Моих стихов орфических звучанье Не исказит Ваш образ никогда. Та немота, сковавшая перо мне, Дань совершенству Вашей красоты, Когда, блистая мыслию нескромной, Другой восславил зримые черты. Но Ваших глаз расхваливать опалы и двух поэтов, знайте, будет мало.
Sonnet LXXXIII by William Shakespeare (в оригинале) I never saw that you did painting need, And therefore to your fair no painting set; I found (or thought I found) you did exceed The barren tender of a poet's debt: And therefore have I slept in your report, That you yourself, being extant, well might show How far a modem quill doth come too short, Speaking of worth, what worth in you doth grow. This silence for my sin you did impute, Which shall be most my glory, being dumb, For I impair not beauty, being mute, When others would give life, and bring a tomb. There lives more life in one of your fair eyes Than both your poets can in praise devise.
Владимир Набоков. Шекспир Среди вельмож времен Елизаветы
и ты блистал, чтил пышные заветы,
и круг брыжей, атласным серебром
обтянутая ляжка, клин бородки —
все было, как у всех… Так в плащ короткий
божественный запахивался гром. Надменно-чужд тревоге театральной,
ты отстранил легко и беспечально
в сухой венок свивающийся лавр
и скрыл навек чудовищный свой гений
под маскою, но гул твоих видений
остался нам: венецианский мавр
и скорбь его; лицо Фальстафа — вымя
с наклеенными усиками; Лир
бушующий… Ты здесь, ты жив — но имя, но облик свой, обманывая мир,
ты потопил в тебе любезной Лете.
И то сказать: труды твои привык
подписывать — за плату — ростовщик,
тот Вилль Шекспир, что «Тень» играл в «Гамлете»,
жил в кабаках и умер, не успев
переварить кабанью головизну… Дышал фрегат, ты покидал отчизну.
Италию ты видел. Нараспев
звал женский голос сквозь узор железа,
звал на балкон высокого инглеза,
томимого лимонною луной
на улицах Вероны. Мне охота
воображать, что, может быть, смешной
и ласковый создатель Дон Кихота беседовал с тобою — невзначай,
пока меняли лошадей — и, верно,
был вечер синь. В колодце, за таверной,
ведро звенело чисто… Отвечай,
кого любил? Откройся, в чьих записках
ты упомянут мельком? Мало ль низких,
ничтожных душ оставили свой след —
каких имен не сыщешь у Брантома!
Откройся, бог ямбического грома,
стоустый и немыслимый поэт! Нет! В должный час, когда почуял — гонит
тебя Господь из жизни — вспоминал
ты рукописи тайные и знал,
что твоего величия не тронет
молвы мирской бесстыдное клеймо,
что навсегда в пыли столетий зыбкой
пребудешь ты безликим, как само бессмертие… И вдаль ушёл с улыбкой. (1924 год)
