Мне выпало спутье на скорбном сойти полустанке.
Перрон деревянный. Обугленный столб с фонарем.
И два пацаненка, два щуплых чумазых подранка
смолили окурки, вели разговор о своем.
- Что батя? – Заблажил, скаженный - По пьяни? - А хули!
Маманю гоняет. А я вот убег от греха.
Привычный и ровный на сладком припеке июля
мужской разговор.
За пригорком сквозила река –
невидимый пояс со стразами солнечных бликов.
Я помнил, я знал: узкой тропкой сбегаешь с холма –
и вот она, радость из горла срывается криком,
и эхом на том берегу отвечают дома.
А здесь пацаны, свесив ноги, на теплом перроне
сидели, качали коросту веселых ступней.
И был я для них, как обугленный столб, посторонним.
- Ты чейных? – спросили. Я тихо ответил: - Ничей.
Пожали плечами: мол, что ж, и такое бывает.
И старший, сочувствуя: «Хочешь курнуть?» - предложил.
Как будто он ключник закрытого намертво рая,
как будто его в эту должность Господь посвятил!
Как будто он знал нечто большее, нечто такое,
чему и названия нет у меня в голове…
И ели напротив стеною застыли в покое.
И стихли кузнечики в пылью прибитой траве.
- Ща хлынет, укройся, - заметил, который помладше
и тыкнул цыпастой ладошкой в ближайший стожок.
А я вдруг подумал: какой я сегодня пропащий,
как брошенный кем-то дырявый холщовый мешок.
Покорно побрел укрываться в стогу, вспоминая,
ничейный, неважный двум стражникам, двум пацанам,
ведущим беседу у врат обветшалого рая,
пока их отцы в этом рае
гоняют их мам. |
