Ангел мой

АНГЕЛ МОЙ


1.


              – А это что? – я ткнул пальцем в странный прибор в углу электрического шкафа. – Похоже на электромагнит.
– Черт его знает! – недовольно буркнул Григорич. – Хочешь – покопайся в схеме.
– Я его там не нашел.
– Значит, от старого проекта остался. Но нас это не касается. Короче, меняешь полуавтомат и больше ничего не трогаешь, ясно? Закроешь щитки, врубишь главный, увидишь двести двадцать, запрешь двери, дуй обратно. Задание понял? Выполняй!
Григорич был моим бригадиром, а я хотел закрепиться и старался проявить себя положительно – хотя бы в первое время. Его культурный голод я старательно утолял анекдотами, потом – эпизодами из собственной биографии, перемежая их народным эпосом и сюжетами из фильмов. За два года после отчисления из института это была первая нетяжелая, не слишком грязная и даже в чем-то престижная работа: электрик Оперного театра.
Кроме нас, в бригаде был еще один электрик, Жора Лупан – замкнутый, молчаливый парень, лет тридцати, по выражению Григорича – лицо воровской национальности. И правда, с его появлением я стал замечать пропажу некоторых инструментов. Григорич только обреченно махал рукой – может, потому, что сам же Жору в театр и привел. Жора был оформлен условно, ожидая вроде отправленный ему из дома паспорт.


              Была осень восемьдесят девятого – неповторимое и незабываемое время невиданных перемен и смутных надежд, когда даже официальные газеты расхватывались налету, “Аргументы и факты” было не достать, а граждане подолгу задерживались в отделе телевизоров универмага, слушая депутатов Верховного Совета, тогда еще СССР, и удивленно переглядываясь: это не сон?
С каждым днем мое восстановление в институте становилось все реальнее, ибо причина изгнания практически перестала существовать; но при этом я все больше сомневался: а следует ли? В быстрой карусели переоценок даже близкое будущее было едва различимо, и получение диплома инженера уже не казалось мне необходимым условием существования. Тем более что новая работа оказалась необременительной и по-своему даже интересной. Слушая нервное радио в нашей уютной электро-мастерской, я все больше убеждался: Оперный театр возведен в городе лишь для того, чтобы обеспечить мне тихую гавань в бурное время перемен.
В самом деле, какой нормальный обыватель потратит родные рубли и вечер на классику, в эпоху доступных видеомагнитофонов и антенн-тарелок?
Но что сделано, то сделано – театр был построен.
Решение о его строительстве было принято при стабильной горбачевской власти. Еще не помышлявшее о распаде государство сделало и первый взнос финансирования. Но положение быстро изменилось: следующей части суммы пришлось ждать бесконечно долго, а когда она пришла, стало ясно: на большее рассчитывать не приходится.
В результате первоначальный проект роскошного дворца был изменен почти на ходу, и на огромном фундаменте с тремя цокольными этажами появилось скромное здание, размером с районный Дом культуры, со многими странностями и неудобствами. Например, главный электрический шкаф оказался гораздо меньше уготовленной для него ниши, а шахта с расходящимися по театру кабелями – полупустой.
“Пожлобился подрядчик кабели в оплетку одеть, – ворчал Григорич. – Вот начнут их крысы грызть, будет нам иллюминация”. 
Вопреки требованиям безопасности, упомянутый электро-шкаф оказался не в холле или коридоре, а в крошечной гримерной. Причем гримерная эта считалась класса “люкс”, потому что была единственной персональной. Остальные, в силу стесненных обстоятельств, принимали трех-четырех артистов.
Григоричу было за пятьдесят (тогда он казался мне дедом). Являя собой характерный тип совдепа, бывший милиционер свято верил, что все – плохо. Плакатные лозунги, вроде: “Милиция – честь и достоинство”, или “Милиция – закон и порядок”, естественно чередовались в его лексиконе с блатным жаргоном.
Он врал на ходу, ругал всех и вся, любил выпить, обожал сплетни и анекдоты, и был готов рассмеяться любой шутке, даже уже слышанной и часто – раньше времени.
Зато работу Григорич ненавидел всей душой: любое действие в рамках служебных обязанностей воспринималось им негативно и требовало психологической настройки до него и отдыха – после.
– Пашем, бля, со всех сил, костьми ложимся, – приговаривал он, зевая на своем любимом топчане, в углу электро-мастерской.
При этом, умело запудрив мозги заму по хозчасти и инженеру по эксплуатации, Григорич выбил ставку для третьего электрика, которым оказался загадочно-молчаливый Жора Лупан.
Впрочем, театру это не особенно помогло: Жору, как и меня, активно-ленивый отставник удерживал от общественно-полезного труда.

 
              Григорич ушел, а я остался перед электрическим шкафом – таким же несуразным, как и все здание театра.
Вопреки указаниям бригадира, я заменил не только сгоревший полуавтомат, но и его провода, которые аккуратно уложил в жгуты. Если бы не эта никому не нужная педантичность, я бы ушел из гримерной чуть раньше и вряд ли познакомился бы с Мусей.
Конечно, ее имя, напечатанное большими красными буквами, давно красовалось на афишах, но какое мне было дело до юного дарования по части скрипки?
Я уже собирался закрыть шкаф, когда дверь распахнулась и гримерная наполнилась шумом, источником которого являлась немолодая, но очень энергичная дама-брюнетка, в ярко-оранжевом брючном костюме, унылыми интонациями причитавшая примерно следующее:     
– Муся, я тебя прошу! Ты же видишь, в каком мы положении! Это же последние два концерта, ты же знаешь: здесь, потом в Запорожье, и – все! И будешь отдыхать целых четыре дня подряд. Ты же сама прекрасно знаешь! Я же не для себя прошу, а для тебя! Если мы отменим концерт, Пальцев от нас отвернется, придется вернуть скрипку. Кто нас тогда будет слушать? Прощай, конкурс Чайковского?
Сквозь эти завывания слышалось тихое, со слезой:
– Мама, пожалуйста, не надо, я не могу, я же не машина. Пожалей меня, мама! Я сойду с ума, я просто не доживу до отдыха.
– Мусенька, ты только послушай! Доченька, хоть один раз послушай свою маму! Ты же знаешь, солнышко, как я тебя люблю! Мне же не нужно ничего, только чтобы ты была счастлива!
– Может быть, пусть девушка побудет пока одна? – раздался оперный бас полного господина из администрации. – Она, наверно, устала после перелета и репетиции. Пусть отдохнет, успокоится. Все-таки, восьмое выступление за месяц …
– Роман Александрович, я же просила: не надо мне помогать! Вы же только портите. Муся же почти согласилась. Правда, дочка? Ты же будешь завтра играть? Ты же понимаешь, что это все – для тебя, для твоего успеха, для твоего будущего, для твоего счастья!
– “Все для тебя!” – подпел бас-администратор.
– Мусенька, ну скажи нам: “Да”!
На секунду повисла тишина, я услышал пару сдерживаемых всхлипов, а потом – тихое, но твердое: “Нет”.
– Ах ты, свинья! Ах ты же ж гадость такая! Нет, вы только посмотрите на нее! В ней же нет никакой совести, одни капризы. Как ты смеешь, мерзавка, плевать на мать? Кто из тебя человека сделал, кто? Ну, ничего. Ты же знаешь, что со мной шутки плохи. Ну, смотри у меня! Еще пожалеешь о своей вредности, на коленях умолять меня будешь!
– Диана Борисовна, прошу вас, пожалуйста, уймитесь, – тихо, но настойчиво гудел бас. – Это же не метод, неужели не ясно? Диана Борисовна, вы же понимаете, что Муся не сможет играть в таком состоянии.
– А она ничего не должна понимать, эта мерзавка? Куплено больше двухсот билетов – это же такой успех! Никто же не ожидал! Спасибо Пальцеву. Целых двести билетов, за день до концерта – в этой дыре! И все – коту под хвост?
– Гм … Диана Борисовна, я извиняюсь, но не такая уж мы дыра. И поменьше патетики, – бубнил бас. – Никто ведь еще не умер. Пожалейте вашу дочь.
Но мамаша не слышала.
– Отменить такой концерт, только из-за ее дурацких психозов! Муся, солнышко, доченька хорошая! Пожалей свою бедную маму! Ты же – все, что у меня есть! Мусенька, дорогая, ну что тебе стоит? Ты же знаешь, я же все для тебя сделаю! У тебя же потом будет отпуск – целых четыре дня не притронешься к скрипке!
– Диана Борисовна, так дело не пойдет! – повысил голос бас. – Или дадим Мусе подумать, или я звоню Тер-Оганесяну и отменяем концерт.
– А как же наш договор с Пальцевым!? Вам и это до лампочки? А – ваш знаменитый оркестр? Они же вчера так хорошо сыгрались! Вы же слышали!
– Насчет Пальцева – не знаю. А об оркестре не беспокойтесь, никаких претензий, – заверил бас.
– Диана Борисовна и Роман Александрович, давайте выйдем, – услышал я решительный голос. – Муся, мы вернемся через час. Если не передумаешь отменять выступление, едем сразу на вокзал. Договорились? Отлично! Если ты отдыхаешь, скрипка не нужна? Отлично, она останется у меня.
Услышав о скрипке, я вспомнил давно уже висевшую у входа в театр, но совершенно неважную тогда для меня афишу, сообщавшую о выступлении феноменальной юной скрипачки из Москвы, Марии Золотаревой, в руках которой будет старинный инструмент великого итальянского мастера Адреа Гварнери.
Одновременно я заметил, что гляжу на происходящее, стоя в узком промежутке между щитками и наружными дверями электрического шкафа, которые чисто автоматически закрыл на себя.
Правда, коробка с инструментами осталась снаружи, но никто не обратил на нее внимания.
В щель между дверями я видел только мамашу и баса. Мусенька промелькнула быстро, в самом начале, а обладателя решительного голоса (и, очевидно, держателя скрипки Гварнери) мне не было видно вообще.
И еще я вспомнил, что утром мы с Григоричем пересекались с этой компанией в вестибюле театра. 
– Все, выходим, – повторил решительный голос. – Муся, пока можешь прилечь тут, на кушетке. Сейчас без пяти одиннадцать. Отлично, вернемся ровно в двенадцать.
Мамаша умолкла и, даже не взглянув на дочь, послушно вышла следом за басом.
Муся осталась одна.
Вернее, вдвоем со мной.
Теперь нужно было выйти из шкафа, не испугав бедную девочку и не вызвав подозрений.
Я стал потихоньку насвистывать. Возможно, под влиянием места действия, изображаемой мною мелодией оказался модный в то время фрагмент из “Фантома в опере” Вебера.
Первую фразу я высвистел совсем тихо, вторую чуть громче.
И вдруг я услышал ответ!
Четвертую фразу, с непростыми тональными переходами, мы просвистели вместе. (Возможно, я немного фальшивил.)
– Внимание! Призрак оперы появляется! – объявил я и раскрыл дверцы электрического шкафа.
Муся уставилась на меня заплаканными глазами.
Но главное – она молчала. Так что я мог говорить.
– Простите, но, честно говоря, я все слышал. Когда вы зашли, я тут, в шкафу, монтировал электроприборы, провода были под напряжением, и я не мог их бросить, – соврал я. – Но я буду нем, как рыба. Никому ни слова.
На вид Мусе было не больше семнадцати-восемнадцати лет. Она была почти моего роста, но казалась сгорбленной и угловатой. Короткая стрижка, открытое, без косметики, лицо: большие черные глаза под широкими волнами бровей, крупный нос, пушок на щеках, бледная, в родинках, кожа – типичный поздний ребенок. Нет, красавицей она не была. Но мне понравился ее взгляд, чуть приоткрытые пухлые губы и нежные щеки, которым даже