В тот день зима была хрустальной и белоснежной. Мягкие снежинки кружились, напоминая обрывки забытых писем, медленно опускавшиеся на землю. Погода держалась умеренной, хотя к вечеру прохлада начинала набирать силу. Берёзы в роще тянулись, как старые и уставшие актрисы в белых платьях, но всё ещё изящные и величественные. Я шла по дорожке, вымощенной плиткой, и каждый мой шаг оставлял цепочку следов. Мы подошли друг к другу, не тревожа хрупкий снег и молчаливое согласие наших душ. Он посмотрел прямо, видя не только меня, но и всё, что я когда-либо чувствовала. Мы не обнялись. Мы никогда не обнимаемся. Но глаза умеют больше, чем руки. Умеют согревать, когда нельзя касаться. Не касались друг друга, не потому, что нам кто-то запретил, не из страха, не из приличий. Просто мы всегда были выше страсти. Хотя и она когда-то бушевала между нами с дикой, почти необузданной силой. Теперь всё иначе. Научились быть рядом без прикосновений, как два огня, которые не сливаются, чтобы не сгореть. Это не холодность. Это уважение к тому, что было, и к тому, что осталось. Мы знаем цену близости, которая не требует тела, чтобы быть настоящей.
Ветви берёз застыли в немом вопросе: а что дальше? Дорожки и пустые скамейки блестели под свежим снегом. Фонари освещали не столько путь, сколько память. Почти незаметные камеры слежения и редкие прохожие напоминали, что даже в тишине нас кто-то видит. Но не они были свидетелями нашей встречи. Свидетелями были зима, роща и сама невозможность быть ближе, чем мы уже были. Разговаривали о жизни, о близких людях. Я говорила и слушала его, но внутри всё дрожало. Потому что он умеет молчать и говорить так, будто режет по живому, не больно, но точно и правдиво. Иногда я не выдерживаю. Не потому что он груб, нет. А потому что он слишком точен. Его слова вырезают иллюзии, оставляя только суть. А я не всегда готова к сути. Порой мне хочется прятаться в образ, в игру. Но он не признаёт маскарад, всё это осталось в нашей юности, где мы носили маски и праздничные одежды, не зная, что однажды придётся стоять нагими перед правдой. Все маски давно сняты. Он смотрит насквозь. За это я его люблю. И боюсь. Потому что рядом с ним я не могу быть в какой-то роли, например, в роли мамы или жены. Я должна быть собой. Это самое трудное. И самое честное.
В основном говорила я, а он внимательно слушал, не перебивая, улавливая слова и то, что между ними. Вечер тихо подкрадывался, снег начинал синеть, набирая глубину. Золотистый свет от фонарей ложился мягкими пятнами, и всё вокруг замирало, как сцена перед последней репликой. Пора было прощаться. Он улыбнулся сдержанной, чуть усталой улыбкой, которую потом я вспоминала в тишине. Случайно коснулась его руки — моей тёплой, его холодной. Краткое прикосновение, как точка в письме, которое не будет дописано. Он не отстранился. Просто стоял, позволяя этому быть. А потом мы пошли, каждый в свою жизнь, к своей семье, к своим обязанностям. Но в берёзовой роще, на плитке под фонарями, осталась тень нашей встречи. Она стала частью пейзажа, которую не заметишь сразу, но однажды обязательно вспомнишь. Уходя из рощи, я увидела на крайней скамейке сломанную детскую куклу. Я взяла её, не знаю зачем. Может, чтобы не чувствовать себя совсем взрослой. Отряхнула от снега, посадила под ель, надеясь, что она найдёт там покой, которого мне самой порой не хватает.
***
Прошло время. Были другие встречи, нужные нам двоим. Но сегодня мы снова оказались в той самой роще, только теперь она была осенней. Первая неделя сентября в Центральной Азии ещё жаркая и сухая, но уже дышит лёгким налётом прощания. Листья начинают желтеть, хотя трава пока остаётся зелёной, упрямо летней, а берёзы стоят всё так же: стройные, немного задумчивые, едва покачиваясь от тихого ветра. Рядом голубые бишкекские ели и яркие цветы. Мы посидели на скамейке, не торопясь, не объясняя. Смотрел на меня так, как умеет только он. И снова я почувствовала, как трудно выдерживать этот взгляд. В нём только правда. Хотелось отвернуться, спрятаться в цветы, в траву, в разговор, но он видел всё. Улыбнулся, понимая, что я снова не выдержу, но всё равно продолжал смотреть. И я растерянно улыбнулась в ответ.
Потом пошли в моё любимое кафе неподалёку, где всё было просто. Деревянные столы, облепиховый чай с привкусом мёда и аромат мяса, приготовленного на открытом огне, терпкий и дымный. Интерьер тёплый и уютный. Ничего не изменилось. Прикосновений нет — и не нужно. Есть взгляды, разговоры и паузы, в которых слышно больше, чем в словах. Говорили обо всём и ни о чём, как умеют те, кто уже знает главное. Просто наслаждались моментом, тем, что снова мы были физически рядом, пусть всего на пару часов. И этого было достаточно, чтобы осень началась не с прощания, а с тихого согласия: мы всё ещё умеем быть вместе, не нарушая ни хрупкости дня, ни внутреннего равновесия, ни личной жизни друг друга.
Чай остывал, разговор становился тише. Я провела пальцем по краю чашки, ища важные слова. Сказала прямо:
— Через неделю я уезжаю. В другую страну. Работа и немного отдыха.
— Хорошей поездки, — сказал он спокойно, но его рука чуть сжалась на чашке.
А я почувствовала, что не хочу никуда уезжать. Не хочу отпускать ни его, ни себя в наши налаженные жизни из этой тонкой, почти невесомой близости, где всегда всё было на грани. Хотелось задержаться, продлить момент, где мы вдвоём. А он смотрел на меня, не спрашивая, не уговаривая. Просто был рядом. Ведь близость бывает телесной и духовной, но вторая дороже, потому что она остаётся с нами, даже когда руки уже не могут соприкоснуться.
