Улица Байдукова в Баку продержалась до 1990–х годов, теперь она носит имя руководителя училищного отдела Бакинской Городской думы времен АДР Алиджаббара Оруджалиева.
Еще победная сирень не полыхала в пыльных бакинских садах, и низкое южное небо не расцветало огнями салюта. Еще не заливали лица слезы радости, не вскидывались руки в едином жесте объятья, не сотрясал весенний воздух ликующий многоголосный крик: «Война кончилааась! Победа!»
Ничего этого не было, в конце апреля 45–го, когда комиссованный после тяжелого ранения в голову, почти потерявший зрение гвардии сержант Миран Салихов отворил калитку своего дома. Рассохшаяся, она едва поддалась под его рукой и жалобно скрипнула: «Где ж ты был, хозяин? Посмотри, в каком я виде: заросла бурьяном, краска с досок облупилась, их давно пора заменить, одни ржавые гвозди торчат».
Да и маленький сад, когда–то любовно возделанный материнскими руками, был угрюмым и тихим. Ноги тонули в сорной траве, она мягко пружинила под сапогами и, единственная, радовала взор сочным зеленым цветом.
Хотя, какой там взор. На месте левого глаза была тонкая кожа – не смогли спасти эскулапы, второй различал пятна: зеленое – трава, бледно–голубое – небо, темное – землю. Вот еще пятна – кожаные, темно-красные мячики в траве – прошлогодние гранаты. Не собрала их мать, так и остались лежать под деревом.
Миран присел на ступеньку крыльца, закурил. Дом словно замер в ожидании: на хозяина, неторопливо курившего на крыльце, смотрели давно не мытые стекла окон, грязные занавески, расшатанные двери, ветхие половицы. «Зайдет, не зайдет? Затеплит жизнь или пойдет мыкать доли в другом месте, а мы так и останемся неприкаянными, обрушимся от времени?»
– Миран? Ты ли, сынок?! – от калитки к дому ковыляла соседка Сафьят.
Два цветных пятна: большое синее – платье, маленькое пестрое – платок на голове, повязанный низко, почти над глазами. Апрельское солнце не чета летнему и оставляет пятна на коже, надо беречься, когда работаешь на воздухе.
– Я, тетя Саф… – Слова его утонули в крике:
– Ай, ай, слава Богу, вернулся, ай, дождалась я тебя, увидели это мои глаза! Ай! Лучше бы мне лишиться глаза, а не тебе, сынок! Но главное – живой, слава Богу! – и мгновенно крик сменился причитанием:
– Не дождалась бедная твоя мать, все дни считала, как получила письмо из госпиталя, что ты домой возвращаешься, все глаза проглядела, на часы смотрела, минуты подгоняла, чтобы дождаться тебя, не сподобил Господь. А как убивалась, бедная, когда узнала, что тебя ранили тяжело, но и плакала, и смеялась, говорила: «Слава Богу, живой, а там выкарабкаемся, лишь бы домой вернулся».
– Когда она? Когда это случилось? – Миран осторожно высвободился из рук соседки.
– В феврале. Сейчас… – Сафьят вытерла лицо уголком платка. – Ох, день не помню, сынок, прости голову дырявую.. В конце месяца, кажется. Новая луна сменила старую.
Она болела тяжело, ты знаешь. Сердце больное и ноги. Врач к ней приходила, хорошая такая женщина, грамотная, говорила что–то с сосудами, я не поняла, что, но лекарства мы ей покупали, все соседи покупали, мы ее не оставляли ни на один день. В последний месяц ходить не могла, лежала и кровать попросила перенести, чтобы калитка из окна была видна и часы на стене. Она тихо ушла, не мучилась. Мы все сделали, как полагается, похоронили на втором городском, где все ваши, и поминки справили, как могли. Все соседи собрались. У Василля во дворе под деревом стол накрыли, и все сидели, несмотря на февраль. И то сказать: у Василля двор больше, там все разместились, а тут сам видишь…
Она махнула рукой, обводя пространство вокруг себя.
– Ты прости, Миран, за домом и садом уже не руки не доходили смотреть. Мы обед ей готовили, приносили кто, что мог. А зимой, сам знаешь, какие продукты. Хорошо у каждого с лета было припасено немного сухого тута, инжира, кишмиша – компоты ей варили, на базаре выменивали какие-то вещи на продукты, голодной она не была, не думай.
– Я не думаю. – Миран погасил окурок в траве. – Это тебе, тетя Сафьят, – он достал из вещмешка две банки тушенки и несколько кусков сахара.
– Сынок! – слезы из глаз женщины брызнули с новой силой. – Каким был добрым, таким и остался. В детстве ты даже кусок хлеба сам не ел, с детьми во дворе делился. Я даже выговаривала твоей матери: «Он же голодным у тебя будет, пусть он дома поест, а потом выпускай его на улицу, а то всех угощает». А она…
– Я в дом пойду, тетя Сафьят, отдохнуть хочу. – Мирану было неприятно, что кто–то мог выговаривать его матери, пусть и по не по злобе. И нестерпимо ныла покалеченная нога. От назойливого излияния соседки хотелось избавиться.
– Да–да–да, – затараторила она, – отдохни, сынок. Только как же?..
Она осеклась, кивнув на грязные занавески в окнах.
– Там же все так и осталось после нее, мы не успели прибраться, сам понимаешь, у каждого свои хлопоты.
– Ничего. – Он попытался улыбнуться. Улыбка получилась кривая, тяжелая.
– Ты, сынок, не забудь потом Василлю спасибо сказать. У него во дворе собирались. А я потом зайду, чистые простыни тебе принесу. Да, много чего надо!
Ему стало жалко ее. В конце концов, это простая искренняя душа так радуется его возвращению.
– Хорошо, тетя Сафьят. Все приму с благодарностью, – приобнял он ее. – Спасибо тебе. – Женщина просияла.
–Ты отдыхай, я пойду. А…
Она запнулась.
– А моего встречал там? В лазарете? Или, может, слышал о нем что?
Миран помнил строки из прошлогоднего письма матери: «На мужа Сафьят пришло извещение «пропал без вести». Мы с соседками держали ее вчетвером: так она билась и кричала. Шутка ли: одна и четверо детей маленьких… Как будет жить?»
Но «пропал без вести» еще не «погиб» …
– Нет, не слышал. Правда. Слышал бы что – сказал…
Женщина неслышно выплыла в калитку.
В доме все было по-прежнему. Как при матери, как при еще мирной жизни. Отстукивали часы с маятником, отрывной календарь за 1941 год покрылся паутиной: мать не меняла его с того дня, как он ушел на фронт.
– А, чтоб тебя! – В больную ногу впилась колючки от ежевики. Видно, не заметил, протащил ежевичную плеть в сапоге, а теперь она уколола его. Нет, пора этому положить конец, раз уж вернулся: завтра же повыдергивать сорняки, подстричь одичавшие кусты и деревья. Надо же: все войну пройти почти без царапин, и в январе 1945 получить тяжелое ранение под Ченстоховы, потом валяться в госпитале, быть комиссованным, а в конце заработать колючки от собственной ежевики. Странно все устроено на этом свете…
Он скинул сапоги, отбросил ежевичную плеть и с наслаждением вытянулся на продавленной кровати. Белья на ней не было, но подушка, казалось, еще хранила запах материнских волос. Или только казалось?..
Но все сомнения прочь! Закрыть глаз, вдохнуть милый призрачный запах и уснуть. Не в черном окопе, не в мертвенно-белом лазарете, а тут в доме, с родными тусклыми обшарпанными стенами. «Ничего, ничего, все поправим, победим, поедим…», – мысли-пятна завертелись пестрым комом, прежде чем сон стал накрывать его.
«А зачем ты ее обманул? – полыхнуло красное пятно. – Ты вправду смог бы сказать ей, что муж ее погиб, если бы это было так? Поди, скажи это, глядя в измученные молящие глаза, на изуродованные поденной стиркой руки. Не сказал бы, гвардии сержант! И правильно бы сделал. Лучше уж крохотная надежда, чем никакой».
Красное пятно померкло, на смену ему пришло большое пушистое синее. Миран уснул. Сколько раз в госпитале он просыпался от бешено вертящихся кругов в мозгу. Всех цветов и размеров они сменяли друг друга с дьявольской быстротой, вспыхивали, горели, чадили. В госпитальных снах продолжался его последний бой, его вечный, там под Ченстоховы, в горящем танке. Затем тьма, внезапная долгая тьма и потом осторожное: «Вы нас слышите? Да? Жить будете. Видеть одним глазом тоже. Вам повезло».
А потом пятна. Бесконечные цветные пятна. Он ненавидел их, он просыпался от них в холодном поту, забывался вновь и снова они появлялись перед ним. Ему вкалывали успокоительные, пятна исчезали, но вместо них появлялась огромная черная воронка, куда он стремительно летел. И трудно было сказать, что страшнее: пятна ли с их бешеным верчением или это черное бездонье?..
А тут … Или и вправду дома стены помогают? Синее облако сна окутало его, и сквозь тонкие волокна его вдруг послышался веселый мамин голос. Молодой еще:
– Миранчик, мой мальчик! Мой повелитель![sup]1[/sup]
Она улыбается, поднимает его за руки и кружит в саду. А цветы с граната все летят, устилают землю алым ковром.
[justify]– Алый кушак я тебе вышью, когда сосватаю для тебя самую красивую невесту. Это раз! – загибает мать пальчики
ОТЦЫ и ДЕДЫ спасибо ВАМ! за светлое небо, что не грохочат взрывы и не задыхаемся от пороха…мы помним… всегда! не только 9 мая!!!
