Туман застилал противоположный берег реки. Дерябин стоял, облокотясь на деревянные перила причала, курил, изредка сплевывал в воду. Не потому что у него были излишки слюны, а от нечего делать. Ждать было муторно. Да еще мелкий моросящий дождь наводил ужасную тоску.
Присоседился молчаливый паромщик в брезентовом дождевике, сидевшем на нем колом; стал рядом, тоже закурил за компанию. Курил он что-то самосадное, едкую какую-то махру. Дерябин вынул из кармана пачку «Кэмел», протянул сигареты паромщику.
– Угощайся, батя. А то травите себя всякой дрянью...
– Благодарю, – ответил старик учтиво. – Для меня они слабоваты малость будут. По-нашему-то хорошо, чтоб оно до жопы пробирало. А эти, заморские, оставь себе, пригодятся еще. У нас тут магазинов нету.
– Да я уж заметил, – печально констатировал Дерябин, пряча пачку в карман. – И как вы только живете в такой глухомани?
– А что, живем себе помаленьку...
У старика была выдубленная ветрами, солнцем и дождями темная кожа с резкими складками; жесткая седая щетина воскрешала далекие воспоминания о прикосновении к рашпилю на школьных уроках труда. Водянистые его глаза, казалось, постоянно оплакивали свою нелегкую судьбу; а может, и чужую тоже.
Дерябин затянулся последний раз и бросил окурок в темную воду. Короткое шипение и разошлись круги. Окурок медленно поплыл по течению, обмокший, мертвый.
«Вот так они и живут, – подумал Дерябин. – Плывут по течению. Как их жизнь выплюнула в какую-нибудь дерьмовую речку Говнянку, так они и плывут. Как этот бычок... А я? как живу я? Вся моя суета, деловитость и целеустремленность, может быть, только видимость? А на самом деле я так же плыву по течению, как какая-нибудь деревяшка из села Кукуева... Вот сдохну, и что от меня останется в этой жизни? Мой бизнес? Да кому он на хрен нужен! От него людям никакой пользы – один вред. Вот так. Если честно. Тут надо честно. Перед собой-то чего темнить. Да! у меня же дети... но и им мой бизнес до фонаря. Петька уже заканчивает Оксфорд. Машка – это ж надо! – прорвалась в Голливуд, если не врет... Так что моим деткам наплевать на папочку с высокой Лондонской башни и Голливудских холмов. Они тепереча сами с усами...»
На перила со всего размаха села какая-то птица. Повертела головой, дергая длинным хвостиком. Дерябину показалось, что птаха с неким укором взглянула на него. Он выпрямился, перила скрипнули, птица улетела. Дерябин на мгновение позавидовал её свободе, но человеческие мысли, словно тенета, пленили, связали душу, не давая её воспарить над земными заботами.
Вообще-то ему надо бы радоваться, что дети выросли самостоятельными да хваткими. Но где-то в душе скребется обида: «Ведь даже спасибо не скажут... Но разве ты сам не виноват в этом? Много ты думал о своих предках, когда уехал покорять столицу? Подачкой на праздник отделывался и ладно, вроде совесть чиста. А как живут старики в своем убожестве? – тебя это мало волновало. А последние пять лет вообще перестал писать им и звонить, ссылаясь на те обстоятельства, что у стариков, видите ли, нет электронного адреса, а номер их телефона не занесен в список твоего статусного мобильного фирмы "Верта". Опомнился лишь, когда второй инфаркт долбанул. Тогда испугался. О родителях вспомнил. Знаешь: если что – паралич или еще какая-нибудь дрянь – бывшая жена смотреть тебя не будет. Сам же выгнал. И поделом. Ух, сука такая! Под сраку лет, а все порхает по чужим койкам... Только бедные родители от тебя не откажутся. Вот и выходит, что ты расчетливый негодяй».
Дерябин заскрипел зубами и даже застонал от укоров вдруг проснувшейся совести. Чтобы заглушить муки, он прибег к привычному средству. Достал из потайного кармана фляжку с коньяком, торопливо отвинтил крышку и жадно отхлебнул горько-ароматного. Перевел дух. Тепло поползло по телу, от живота разливаясь во все члены его изношенного организма.
Паромщик, возившийся у кнехта, выпрямился, покрутил костистым носом, учуяв благородные пары. «Он, наверное, ничего кроме самогонки и не пил за всю свою жизнь, – подумал Дерябин с какой-то подленькой радостью и вместе с тем с сожалением. И пришла злость: что ж вы так живете-то, мать вашу... Совки проклятые. Сами же во всем виноваты. Будь прокляты ваши знамёна, ваше раболепие перед диктаторами, ваши никому не нужные металлургические гиганты, угробившие всё и вся...»
Коньяк еще раз ожег горло. «Все, больше пить не буду. Завязываю намертво». Он вспомнил совет доктора Семурга, тяжелый, как три Сталинских удара: «Не волноваться, не пить, не курить. Иначе третьего инфаркта не избежать. И он будет последним». – «А как насчет женщин?» – спросил Дерябин с безнадежным сарказмом. «В умеренных количествах. Поменьше физического, больше платонического. Вас спасет только любовь. Да, это хорошая мысль! Поезжайте, голубчик вы мой, на курорт – в Альпы или на побережье, заведите роман, отвлекитесь, еt caetera*...»
[*и так далее (лат.)]
Но он не поехал в цивильные места. Он вдруг поехал сюда, в эту глушь, к родителям в гости. Хорош гость! Сто лет не был, и вот здрасте, ваш сынок прибыл... Впрочем, лучше поздно, чем никогда.
Целую долгую секунду Дерябин размышлял, как угостить старика спиртным? Представить, как эти черные губы вопьются в горлышко фляжки, было выше его сил, а посуды не было. Паромщик подошел к Дерябину, как собака подходит к человеку, когда он ест.
– Выпить хочешь, батя? – Дерябин ткнул фляжкой в слабую грудь старика. – Коньяк «Хеннесси».
– Ух, ты! – крякнул старик. – Вот уж от этого не откажусь.
Он по-крабьи попятился, сграбастал фляжку рукой-корягой и так присосался к горлышку, что Дерябина чуть не стошнило. Подумалось мельком о старике – вот так, наверное, запойно, взасос он целовал свою жену, когда в сорок пятом вернулся с войны.
Паромщик с чмоканьем оторвался от горлышка и с сожаление протянул Дерябину булькнувшую фляжку. – Благодарю.
– Оставь себе, – великодушно махнул рукой тот и отвернулся.
– Ух, ты ядрит твоё масло! Это мне? все? благодарим. – Он уже выражал почтение от лица всего поселка.
– Долго мы ещё тут будем загорать? – начальственным тоном, будто он уже заимел право командовать, спросил Дерябин.
– Чуток подождем и поедем, – в перерывах между глотками, твердо ответил паромщик, нисколько не уронив гордости оттого, что хлестал дармовой коньяк.
Дерябин закурил новую сигарету, опасливо прислушиваясь к сердцу. Но оно ничего, пока не трепыхалось, вело себя спокойно, не дергалось, будто его совсем в груди не было. Дерябин отвернулся от дальнего невидимого берега и оглядел берег ближний. Один хрен, он также был укутан туманом. Ни одного дома поселка не видно. Из небытия тумана изредка выходили людишки – местные, но иногда, как Дерябин, приезжие и ступали на палубу дебаркадера, шаркали по шершавым доскам и, громыхая по железному трапу, входили на паром. Один даже приехал на машине. Какой-то развеселый парень. Он развалился на сидении, открыл дверцу, чтобы всем было слышно, и оттуда вырвались наружу бухающие звуки так называемой современной музыки. Парень курил и вид у него был самодовольный. «Как ты смешон со своей вишневой девяткой», – подумал столичный гость, глядя на местного пижона...
И опять накатила волна самокритики: «А разве я не смешон со своим «линкольном»? Наглядное пособие по фрейдизму. У нас все самое большое! Самые длинные туфли, самые длинные автомобили, самые длинноногие бляди... Идиоты».
Дерябин внезапно решился на иррациональный поступок. Он подошел к своему таксисту, копавшемуся в моторе, и протянул деньги. Там была плата в оба конца и сверх того – на чай, кофе и бутерброд с икрой.
– Езжай, браток. Я тут пешком дойду. Чего я тебя буду держать.
Водила обрадовался, взял деньги, захлопнул капот и сразу же у него мотор заработал. Он стал выруливать, тесня пижона в вишневой «девятке». Тот, матерясь, попятил свою машину, пропуская такси. И вот уже желтая «волга» исчезла в тумане, будто её и не было.
Дерябин обратился к паромщику:
– Батя, а далеко ли до санатория «Тихая гавань»?
– До «Тихой»-то? – почесал нос старик, – Не, не далече. Версты три будет с гаком. Это по дороге до леса. А там еще полгака по лесу. И четверть гака по полю. А там уж совсем близко...
«Издевается, зараза, – подумал столичный, но унижаться спрашивать, сколько верст в гаке, не стал. – Дойду. С родителями прогуляюсь по лесу. То-то старикам будет радость... Черт, зря машину отпустил. Хотел ведь стариков прокатить - побаловать».
Вдруг паромщик дунул в свисток, как заправский боцман, собирающий команду на корабле. У паромщика из всей команды был только пес. Черный, с продолговатой головой и острыми ушами. Пес прибежал с берега, весело залаял и стал проверять у всех документы, тычась носом в колени пассажиров. Люди встрепенулись, зашевелились, оставаясь, впрочем, на местах. Дерябин наконец шагнул с причала на паром. До последней минуты он все не решался.
Старик отдал швартовы – носовые и кормовые. Паромщик здесь на все руки мастер. Он же матрос, он же причальная команда, он же моторист и рулевой. Затарахтел мотор. Завертелись шестерни редуктора, закрутились ржавые колесики, заскрипел трос. Паром вздрогнул и тронулся медленно через реку. Заплескалась вода у бортов. Сразу подуло свежаком. Морось омыла лицо. Ветерок заворачивал в ухо, и в голове сейчас же возник противный однотонный звук: «пи-и-и-и-и-и-и». Дерябин закутался плотнее в теплый плащ от Кардена, поднял воротник, прикрыл ухо. Звук стал удаляться и совсем пропал. А тело охватила какая-то нереальная легкость. Дерябин что-то радостное почувствовал, какое-то вдохновение что ли. Казалось, расширились какие-то новые горизонты, хотя на самом деле никаких горизонтов не было видно вообще. Все поглотил туман. И только отдаленно грохотала «музыка» из побледневшей «девятки».
Дерябин первым спрыгнул на том берегу. Потому что не мог ждать, когда опустят трап. Потому что кровью сердце облилось, когда он увидел родителей, встречавших его. Две жалкие фигурки в одинаковых сиротских клеенчатых дождевиках. Он обнял такие родные тела и расцеловал такие родные лица, мокрые от слез и дождя. И его обняли и расцеловали тоже. От стариков пахло чем-то химическим, наверное, от их черных полихлорвиниловых клеенок. Они взяли любимого сына с двух сторон под локотки и повели в «Тихую гавань». И
| Помогли сайту Реклама Праздники |
При цитировании ссылка на сайт обязательна. Exsodius 2008 - 2024
18+