глава девятая
О том, как бандиты похищают молоденьких женщин
и как они, женщины, при этом себя чувствуют
Маму-блондинку звали Ариадна. Это имя, – будучи сам Гектором, – дал ей отец – учитель истории. Все мужские отростки генеалогического древа, исторического рода учителя Гектора, звались Гераклами, Парисами, Зевсами, Бореями, женские веточки – Герами, Медеями, Пенелопами и Клеопатрами. И было это традицией, которую никто не осмеливался нарушить, даже в угоду новым историческим веяниям. Новейшие же исторические веяния требовали новейших исторических традиций и новейших исторических имён. И стали во множестве появляться Мэлоры, Марксэны, Кимы, Октябрины, Сталины – целые колонны носителей новейших исторических наименований, идущих парадной поступью из несчастного «вчера» в счастливое «завтра». Но так уж повелось на этом свете: новые веяния, поздно или рано, становятся старыми, и наступает черёд новых веяний и новых имён уже больше похожих на клички – Бык, Шакал, Акула, в лучшем случае – Прыщ, Косой, Лысый. И потихоньку уходят в небытие вечные имена Иван, Андрей, Пётр и Павел – имена святые, имеющие соответствующие аналоги у каждого народа и каждой нации, имена с которыми незыблемо и неразрывно связано всё лучшее в человеческой жизни. В жизни человечества. Но это так, к слову…
В чёрной «волге» было тесно. Слева пленённую Ариадну тиснул Бык – типичный мордоворот, часто отрыгивающий весомые порции кислого сивушного перегара. Справа от неё громоздилось огромное молчаливое существо, пахнущее «шанэлью» смешанной с острым запахом давно и долго немытого жирного тела, облачённого в джинсовый «комб» водянисто-голубого цвета. Существо шумно сопело, словно внутри него, как в подземном царстве Аида, шла непосильная адская работа грешников, и Ариадна с опаской ждала, что, с минуты на минуту, из ноздрей этого чудовищного творения, как из преисподней, повалит едкий дым, и полетят искры. Затиснутая между этих двух монстров, как между Сциллой и Харибдой, хрупкая Ариадна не могла даже пикнуть: из её груди был полностью выжат воздух и она, испытывая удушье, почти что теряла сознание.
-С дамой поаккуратнее, – предупредил подельников Мэлор, садясь в машину и захлопывая дверцу. – Мы обменяем это сокровище на полное и безоговорочное согласие её «хахаля» вступить в наше общее дело. Кадр, в совершенстве владеющий всеми видами боевых искусств, весьма в нашем деле ценный. Потому с головы этой «киски» не должен упасть ни один волосок.
-Подумаешь… – нараспев прогундосил Бык, то ли иронизируя, то ли выражая недовольство.
-Подумаешь, если Леший не оторвёт тебе кубышку.
-С чего это? И кто такой этот Леший?
-Помнишь того десантника в привокзальном сквере?
-Такого себе сермягу с котомкой?.. Смутно…
-Фильтруй базар, паря: этот, как ты выразился «сермяга» – живая легенда Афгана. Ему сам командующий «звёздочку» вручал, говорил ему «ты» и пил с ним «на брудершафт» за Победу. Усёк?
-А ты откуда знаешь?
-Читай газеты и слушай радио, и ты знать будешь.
-И что?
-И ничего. Мужик ходил на моджахедов с голыми руками.
-Да мне по херу: я его одной левой уделаю...
-Смотри, как бы самому не уделаться...
-Будем посмотреть, - обиженно промычал Бык, но предусмотрительно – насколько это было возможно – отодвинулся, и Ариадна смогла, наконец, жадно втянуть глоток спасительного воздуха. «Значит Алёша не с ними, – с удовольствием подумала она, – а я, дура, решила… и такой гвалт подняла: всю деревню всполошила».
И она прониклась к нему ещё большим уважением.
Чёрная «волга», мягко покачиваясь, пылила по просёлочной дороге. Это была отличная "тачка": последняя газовская модель мощностью в сто с полтиной «лошадок». Безотказная в работе и безукоризненная в управлении, она, как призрак, скользила в темноте, изредка рыча от неудовольствия, когда Мэлор бесцеремонно давил «на газ».
…Чиновник, после скандала на даче, оставил-таки за дочерью право пользования своей служебной машиной, дабы любимое чадо, привыкшее к комфорту, не сразу почувствовало внезапный отток привилегий, связанный с уходом из родительского дома. Мэлор же мгновенно оценил весь нехитрый набор преимуществ, которые давало ему передвижение в этом виде транспорта. Едва он приезжал в окрестное колхозно-совхозное предприятие на секретарской машине, как перед ним, невесть откуда появлялся сказочный джин, в обличье совхозного кладовщика или счетовода, и по принципу «чего изволите?» безоговорочно удовлетворял скромные потребности «дорогого гостя». Чтобы несколько разнообразить подпольный промысел, Мэлор то представлялся журналистом центральной печати, то будущим секретарским «зятем». Накануне больших праздников он одевал в генеральский мундир одного из своих подручных и тот, не выходя из машины, приветливо помахивал пухлой ладонью, отвечая на приветствия колхозно-совхозной челяди, подобострастно улыбающейся «национальному герою» с почтительного расстояния. Сытый и пьяный Мэлор, «звёздно пыля», уезжал «восвояси» убогим деревенским просёлком, клятвенно пообещав замолвить перед высоким начальством заветное словцо насчёт асфальтового покрытия упомянутого просёлка, чтобы можно было быстрее и без потерь (главное без потерь!) двигаться «к светлому будущему всего человечества». О своём обещании он, конечно же, очень скоро забывал, да и адресовать асфальтные проблемы было практически некому: контакты с начальственным «тестем» наладить, никак не удавалось. И, потому, Мэлор старался дважды не приезжать в одно и то же сельскохозяйственное предприятие. Благо, их в области было «хоть отбавляй», как говорят в народе, и забот у них было так много, что визит Мэлора терялся в каждодневной текучке, частых и достаточно серьёзных просчётах в «героической борьбе за рекордный урожай». И Мэлор ездил, и его встречали-привечали: кто – без радости, кто – без печали…
Не покрытый вожделенным асфальтом просёлок то «бугрился», то «ямился», чёрную «волгу» покачивало, как в трехбалльный шторм, и Ариадну подташнивало. К тому же она была напугана не на шутку. И хотя призыв главаря бандитов быть с ней вежливыми успокаивал, а выпуклая характеристика её недавнего попутчика, из уст бандита, вселяла некоторую уверенность – чувствовала она себя далеко не комфортно.
-Шлюхай, детка, – «дыхнул» перегаром Бык, – ты как насчёт секса: соображаешь? Откуда детки берутся, знаешь? – подлым вкрадчивым шёпотом поинтересовался Бык, памятуя предостережение своего «шефа» и опасаясь «голых рук» легендарного Лешего.
Ариадну бросило в жар, потом в холод: мерзавец стал ощупывать её колени и бёдра, живот и грудь и, сдавив ей горло, приблизил вплотную своё лицо. Ариадна вскрикнула. Мэлор резко тормознул, и обидчик ткнулся дегенеративным лбом в подголовник водительского кресла. Выплюнув, что-то среднее между «гля» и «бля», кретин снова угнездился рядом с женщиной, решив, видимо, что трогать её больше не следует.
На глаза мамы-блондинки уже накатывались слёзы. Ей хотелось плюнуть в сытую, лоснящуюся харю подонка, но чувство щемящей человеческой жалости, – как беспомощный щенок под брюхом кормящей мамки, – зашевелилось в её материнской душе. «Вот: этот здоровый неурод никогда по-настоящему не узнает неподдельной женской ласки, – подумала она, – и секс, о котором он, похоже, только говорит, не раскроет перед ним свой подлинный смысл; и женщина не будет любимой, не примет его ласк, не сможет отдаться ему безропотно, безраздельно и безумно; и не откроется ему высокое таинство счастья, взаимного доверия и чистой взаимной любви. Он уже привык смотреть на женщину, как на вещь, как на возможность утолить свою прихоть и похоть. И так будет теперь всегда: даже если придёт женщина, способная дать ему свою любовь – он не сможет эту любовь взять и распорядиться ею по-настоящему, по-людски. Ему это будет уже недоступно. Может быть так и становятся извращенцами и маньяками, и стремятся, как в изнурительном марафоне, в погоню за тем, что давно уже позади, что ушло, как вода в песок, вместе со слезами той, первой, которую взял силой, не осчастливив ни её, ни себя, не испытав при этом ни радости, ни удовольствия».
Сердце её перестало колотиться, и она понемногу успокоилась: опасность сейчас, сию минуту, уже, похоже, ей не грозила, и она облегчённо вздохнула. «Укрощённый» Бык, чья глупая голова мирно покоилась на её плече – задремать изволили – теперь не казался ей таким устрашающе-огромным: она воочию представила себе его убогие чувства, скудные мысли, трусливое сердце и ей даже стало, где-то просто жаль его. И она могла бы даже простить обиду, если бы у него хватило ума и такта – попросить прощения.
