Лужа

    Если приехать на троллейбусе № 13 на остановку Колхозную, то глазам сразу откроется место, из-за которого долгое время велась война между жителями района и ЖЭК. Место это — огромная лужа между двумя магазинами, водочным и гастрономом. Если вам надо в сторону пятиэтажек, то вы её не минуете, а поскольку всем надо было с остановки именно домой — лужа каждый день стояла на пути.
    Путь между магазинами был не только кратчайшим, но и единственным, ибо спаянные воедино шесть домов, в просторечии именовавшиеся китайской стеной и встречавшие унылой шеренгой всех приехавших на троллейбусе, тянулись от предыдущей до следующей остановки. Лужа жила в арке между домами №5 и №7, омывая боковые стены магазинов, занимавших первые этажи. Любители сухих ботинок и пеших прогулок поначалу выходили на остановку раньше или на остановку позже, но начало китайской стены упиралось в забор стройки, а конец окружала такая непролазная грязь, что люди, как правило, выбирали лужу. В общем, всё на окраинной Колхозной было сделано для человека.
    Кто-то умудрялся, обтираясь о грязные стены водочного, пробраться по узкой кромке незатопленного асфальта. Кто-то ломал ногти, цепляясь за неровные кирпичи в кладке гастронома. Самые умные носили в авоськах резиновые сапоги. Кто-то прятал сапоги в кустах, правда, их оттуда регулярно воровали.
    Лужу любили только мальчишки. Это был центр мира. В сапогах, ботинках, кедах, сандалиях, босиком мальчишки сидели в ней девять месяцев в году. Прыгали с разбегу на спор, кто дальше, катали в тазах истошно орущих кошек, пускали кораблики, спасались от матерей. Мальчишкам лужа была спасением, остальным — проклятием.
    Три зимних месяца лужа тоже портила кровь жителям Колхозной. Она замерзала. Красными днями календаря для взрослых становились те редкие вторники, когда успевавший протрезветь после выходных дворник Борисыч засыпал её песком. Для пацанов это были дни траура. Распрямившие спины родители безбоязненно пробегали утром между магазинами и вскакивали на подножки 13-го троллейбуса, а несносные дети, отсидев пять уроков, сметали песок и полировали задами и коленями любимую площадку. Фраза «Пойдём в лужу» давно никого не удивляла даже зимой. Люди сроднились с ней, забывая порою про войну.
    ЖЭК была слепа и глуха. Она не читала жалоб, не брала подпрыгивающих от гнева телефонных трубок и всегда вовремя успевала повернуть табличку со словами «Перерыв» или «Закрыто», когда кто-нибудь, у кого дрогнула рука, отцепившись от гастрономического кирпича, показывался на пороге в мокрых до колена штанах и с искажённым яростью лицом. Двери трусливо захлопывались, ключи виртуозно совершали оборот в хлипких замках. Взять ЖЭК можно было только приступом, но на приступ у жителей Колхозной не хватало времени. Утром надо было бежать на троллейбус, а вечером стоять в очереди за синей курицей в гастрономе и сушить штаны и ботинки.
    ЖЭК иногда отмирала, когда борьба с совестью становилась уже совсем нестерпимой, и завозила в яму камни. Лужа становилась похожа на горную речку, а спешащие на 13-ый троллейбус — на горных козлов. Мамы и папы, охая и матерясь, скакали с камня на камень. Лишь единицам удавалось выйти сухими из воды.
    Родителей спасали мальчишки. Отсидев пять уроков, они выкидывали камни из лужи, и та опять становилась глубокой, как море.
    Так они и существовали — люди, лужа и ЖЭК. Выросшие пацаны, поступив рабочими на завод, к которому ходил 13-й троллейбус, теперь проклинали чёртову лужу, но новое поколение детсадовцев и школьников с упоением и восторгом возилось в ней, и казалось, что лужа такой же полноправный житель Колхозной, как и люди.



    В одно из воскресений на Колхозной прямо с утра случилось чудо. К гастроному подкатила машина, на грязно-жёлтом боку которой было написано «Живая рыба». Через лужу из пятиэтажек потекли людские ручейки; преодолев вечную водную преграду, они вливались в раскидистую бурливую очередь.
    Мужик с сачком, ловко им орудуя, поддевал из недр машины-бочки толстых карпов и вытряхивал их в лохань перед продавщицей. Карпы прыгали, выгибали зеркальные спины и били хвостами, обдавая счастливые лица покупателей тучами брызг, но жители Колхозной, привыкшие к ежедневным водным процедурам, не обращали на капли ни капли внимания.
    Из сачка, ходившего ходуном, плюхнулся в корыто совершенно дикий карп. Он бился в истерике и скакал, как мяч. Мокрая продавщица взмолилась: «Да заберите вы его, гадину!» и всучила бешеную рыбу толстой неповоротливой тётке.
    Тётке племянник, приехавший недавно из Америки, привёз в подарок какое-то недоразумение — сумку-не сумку, авоську-не авоську, а так, шуршащее странное  нечто — и уверял, что носить всякое-разное в нём можно. Тётка за рыбой не собиралась, она приехала в гости к родственникам, её удачно внесло в очередь потоком, вышедшим из 13-го троллейбуса. Взяв американскую сумёшку за прорези в верхней части, тётка тряхнула беснующегося карпа и направилась в сторону пятиэтажек. Путь лежал через лужу.
    Увидев её, тётка в оторопи остановилась. Лишь узенький кусочек асфальта обманчиво обещал спасение. Глубоко вздохнув и отставив руку с бьющимся в пароксизмах карпом, тётка сделала крохотный шажок в сторону асфальтного островка, как вдруг заморская тонкая сумочка вздыбилась самым неестественным образом и лопнула по какому-то невидимому русскому глазу шву. Разъярённый карп со всего маху шлёпнулся в лужу, как до того в лохань.
    Памятуя, что места там мало, он пару секунд повыгибался у берега и вдруг, хлопнув хвостом, не почувствовал под собой дна. На глазах у изумлённой очереди карп нырнул и пропал.
    Мёртвую тишину разорвал пронзительный тёткин крик. «Иди сюда, гад!» — взвыла она, сделала было шаг, но поняла всю его бессмысленность и застыла. Рыба между тем вынырнула и, блестя боками, поплыла к противоположному берегу. Стоявший там народ издал нечто среднее между «ух, ты!» и «ой-ё», но не пошевелился. Как только первый из зрителей вышел из оцепенения и протянул руку к подплывшей рыбине, та вильнула хвостом и круто повернула назад. В следующую секунду от тишины не осталось и следа. Улюлюкали мужики, хохотали женщины, захлёбывались, сгибаясь пополам, парни и девчонки, визгливо и беспомощно причитала хозяйка карпа. Никто не перебирался через лужу. Никто не выбирал рыбу. Люди выли и вытирали градом катившиеся слёзы.
    В это время мама вела в театр нарядного октябрёнка Красникова. Всех уже приняли в пионеры, а Красников до сих пор не мог попасть в их почётные ряды по причине не очень хорошей успеваемости и очень нехорошего поведения. Надо ли говорить, что в луже октябрёнок проводил гораздо больше времени, чем дома? Но плохое поведение на уроках не мешало Красникову быть добрым, отзывчивым и смелым мальчиком. В одну секунду оценив ситуацию, юный недопионер выдернул руку из маминой и прыгнул в лужу за бороздящим её просторы карпом. Толпа опять онемела, но уже через мгновение шум волной накрыл Колхозную. Громче впавшей в отчаянье мамы кричал только её отпрыск, схвативший за зеркальные жирные бока беснующегося карпа.
    Не верящая своему счастью тётка замотала чёртову рыбину в суровую советскую авоську, которую ей тут же подарил кто-то из стоявших в очереди, и, не заметив воды под ногами, пошлёпала в гости. Перейдя лужу вброд, она на секунду остановилась, мотнула головой, плюнула и пошла дальше. Утомлённый карп затих под мышкой.
    Неподалёку плакала мама октябрёнка Красникова.



    Получивший ремня октябрёнок достал листочек в линеечку, ненавистную непроливайку и сел писать письмо. Оно было коротко: Красников боялся наделать ошибок.
    «Я живу на улице Колхозной и учусь в 3 классе. В нашем дворе есть очень большая лужа, мы в ней играем после школы. Сегодня одна тётенька уронила в лужу большую рыбу, она долго там плавала от берега к берегу, а я её поймал руками. Меня можно принять в пионеры? Я ведь очень сильно помог».
    Красников нашёл конверт и в графе «Куда» написал получателя, знакомого 9,5 миллионам детей Советского Союза. После этого он аккуратными печатными буквами вывел свой адрес.



    Через две недели письмо октябрёнка Красникова вышло в «Пионерской правде». Редакция газеты настоятельно советовала учителям 3 класса принять меры по устранению несправедливости. Прославившийся октябрёнок был принят в пионеры в самый торжественный день — 22 апреля.
    Не для всех эта дата стала триумфальной. 22 апреля было уволено всё начальство ЖЭКа, а секретари райкома, горкома и обкома получили по шапке весьма болезненно. У одного из них шедшая в гору партийная карьера вильнула хвостом, как тот карп, и, грохнувшись с вершины в яму, разбилась вдребезги. 
    Новый начальник ЖЭК, энергичный и порядочный, в один день совершил то, чего не могли сделать чуть ли не десять лет, — заасфальтировал яму, и довольные взрослые вскоре забыли про вечную лужу.
    Осиротевшие мальчишки горевали долго. А потом для них сделали во дворе площадку с качелями, каруселью и турником. Если бы кошка пионера Красникова умела говорить, она бы сто раз поблагодарила нового начальника ЖЭК за то, что больше ни разу не плавала по луже в тазу.
    …А карпа того сразу же зажарили. Родственники тётушки, которым она его принесла, удивлённо подняли брови и лишь сказали: «Какой он грязный? Это же наша лужа!»