- Володя…
Ленин скосил взгляд в сторону двери палаты. Там стояла Надежда.
Когда она заметила движение его забинтованной головы, то стремительно подошла к кровати.
Дверь тотчас приоткрылась, и профессор Джанелидзе сурово бросил вслед:
- Надежда Константиновна! Лишь на минуту…
- Да, Юстин Юлианович, я помню ваши предупреждения.
Жена пролетарского вождя чуть присела на краешек кровати и взяла руку мужа.
- За что же они тебя так?
- Как? – оживился Ленин. – В спину они умеют…
- Так ведь на каторге встречались…
- Мы и с жандармами там дружили, - Ленин усмехнулся. – Я жив… Даже премного. Ты помоги разобраться с анархией в газетах! Черт знает, что происходит вокруг моего имени! Надо немедленно прекратить это возвеличивание личности. Я уже просил Бонч-Бруевича. Как ты, Наденька?
- Я что? Вчера у Дзержинского заседали допоздна. Все вокруг «…если бы тебя убили».
- Это повод видеть реальность, а им повод в фантазии. Не время умирать, дел куча.
- Да, не время, - согласилась Надежда.
И снова приоткрылась дверь:
- Надежда Константиновна…
- Да иду. До свидания, Володя. Я приду...
Ленин слегка кивнул головой. В прищуре его глаз появилась еще одна морщинка.
Вошла медсестра со стерилизатором шприцов.
- Готовить мягкое место? – спросил больной.
И слегка повернулся.
Укол он не чувствовал, потому что вспомнил взгляд тихого рабочего, что стоял не так далеко от импровизированной трибуны в цехе завода Михельсона. Это был взгляд затравленного жизнью человека: «Убрали эксплуататоров, а работать приходится не меньше, а больше, да за такие же гроши». И как можно было ему и им подобным передать картину архистрашной ситуации в стране? Разгоралась гражданская война, зашевелилось капиталистическое окружение, даже американцы направили флот. И свои, русские, не за Царя батюшку, а за свои заводы, фабрики, за угодья собирали отряды, чтобы вернуть... вместе с рабами. Нет уж, на драку смертельную встали все, обобранные царским режимом. Сейчас как никогда нужны стойкость и жесткость.
Сестра перед уходом спросила:
- Неужели Вам не больно?
- Что Юстин Юлианович сказал: «Шок»? Шок он есть шок.
Дверь закрылась, но тут же открылась, кто-то в кожанке шарящим взглядом быстро оценил обстановку и исчез.
Луч солнца пронзил окно, попав в небольшое зеркало на стене. И отскочил длинной указкой некоего университетского лектора, который пытается приподнять одеяло. Что под ним? А ничего, просто обычное человеческое тело, которое могло одеревенеть от яда, что в пулях Каплан. Видимо, тяжел был для нее пистолет, вот и жив остался.
Это отвлекло вождя от мировых проблем, но почему-то перед глазами предстала страница Иммануила Канта, строчка, которую он подчеркнул, кажется в ссылке в Сибири: «Нужно обуздывать эгоизм, контролировать разумом душевные проявления личности». К чему? Да к тому, что вся страна замерла в шоке от выстрелов у Михельсона.
И всё-таки, как быть с Разумом Канта, его Идеей?
Случай ли цепью противоречивых действий отбросил от него смерть?
Почему противоречивых?
Потому что в сцеплении с обычной логикой они кажутся непоследовательными. Но ведь результат налицо. Эсеры нагишом, а он жив…
Так что с Идеей Канта – жесткий и неотвратимый результат.
Выходит, прав старик Иммануил, Нечто Надматериальное движет мирозданием? Тогда как по-кантовски перекреститься? Двумя перстами с фигой в центре? Спасительная бывальщина? Очнись, из тебя нарезают икону!
Очнуться не удалось, всплыла картина детства, когда к ним в гости приехал пан Домбровский, давний приятель отца. Он был верующим католиком. Ульяновы-дети во все глаза смотрел на золотой крест, который висел на цепи поверх жилетки. Фигурка казненного почти две тысячи лет назад поражала четкими тонкими линиями чеканки.
Дети знали о Христе и кресте, но как сказку. А пан поискал взглядом икону в столовой и удивился, не найдя таковую.
- W domu nima obrazow. Jak wu sie modlcie? - спросил он сначала по-польски, а затем по-русски. - Кому же вы молитесь?
- А никому. У нас это не получается, - ответил с улыбкой отец. – А будь православные иконы, ты бы им отдал свою католическую честь?
- Безбожник!
Но атеист и безбожник быстро обнялись, словно и не было небольшой словесной дуэли.
Владимир Ильич не понимал этого умения отца отделять дружбу от идейных споров. Может с годами наступает эдакая примирительность к разным мирам людей, которые зачастую не совсем удобны для объятий?
Лишь компромисс интересов!
И не ему, человеку под пятьдесят, говорить о сантиментах! Не ему, взявшему за горло издыхающую империю! Очнулись эсеры через полтора месяца после Екатеринбурга, выдали себя как агенты царского самовластия.
Шок за шок! Хватит.
Он приподнялся и опустил ноги на коврик перед кроватью.
Дверь приоткрылась.
- Бумаги несите.
- Какие бумаги Владимир Ильич?
- На подпись.
- Нельзя вам.
- А кому «льзя»? Бонч-Бруевича сюда!
