Работал Шурка много и плодотворно. Не обременённый бытовщиной, не имеющий пагубных страстей и дурных привычек, не будучи рабом желудка, он мог, что называется, отдаваться без остатка музыке, и делал это с любовью и удовольствием. Для репетиций ансамблю отвели просторное помещение с зеркальной стеной и станками для экзерсиса, и Шурка лишний раз убедился: народно-песенный ансамбль «Веснянка» доживает последние сроки. Ему стало жаль ребят и опять его потревожило неприятное чувство причастности к этому досадному событию.
В классе стоял кабинетный беккеровский рояль, и Шурка работал сутками. Сидя за роялем, он забывал обо всём на свете, буквально преображался, улетучивался в несказанный мир музыки, парил, растворяясь в нём без остатка, теряя ощущение пространства и времени. Инструмент, созданный одним из выдающихся фортепианных мастеров, как живой организм, выражал его мысли, передавал настроение. Иногда состояние полного взаимопроникновения было настолько сильно, что инструмент и музыкант становились чем-то целым, единым и неделимым.
И рождалась музыка…
Два месяца пролетели незаметно. Успешно закончился репетиционный период. Принята и утверждена программа выступления. Шурку поздравляли, прочили успех у зрителя, популярность и прочие составляющие, сопутствующие и соответствующие… Он чувствовал себя именинником и устроил в общежитии небольшую вечеринку исключительно для посвящённых.
Петрович доставил продукты питания на новом ГАЗоне, с чем от души и поздравил его Шурка. Продукты были доставлены по распоряжению самого Сан Саныча. Сам был теперь секретарём райкома, извинялся, как всегда ссылался на занятость, желал сыну здоровья, успехов, сказал, что болеет мать – приехать не может.
- Что с мамой, Петрович? – глубоко заглянув в него, тихо спросил Шурка.
Петрович отвёл взгляд:
- Что спрашиваешь: отца, что ли, своего не знаешь?..
- И всё-таки…
- Да всё то же… В район, когда переехали, баньку он на заимке выстроил и гудит там теперь с партийным начальством да с активистками всякими. Одной активистки муж, видать, с ревности подебоширил там… теперь баньку по четвергам… это… участковый охраняет, когда они там… а-а… – и Петрович выразительно махнул рукою, – а ты-то что: приехал бы мать навестить.
- Да понимаешь, занят я очень, времени в обрез: музыка она такая вещь…
- Валяй, валяй – только не в штаны. Все вы Родичи такие занятные… жалко мать твою… – Петрович в сердцах захлопнул дверцу газона и включил стартер…
Шурка по такому поводу, понятно, расстроился. К тому же уже появился приказ о расформировании «Веснянки» и вечеринка получилась вялой и невразумительной: веселились мало, больше пили и потихоньку совели, сопели каждый себе «под нос», пели грустные песни.
- А он молодец, – сказала про Шурку миниатюрная солисточка, поющая на концертах, как иерихонская труба: такой у неё был зычный голос.
- Ты это про меня? - спросил Шурка.
- Про кого же ещё?
- Молодец – холодец: сели – съели и триндец, – подразнил.
- Я что-то не так сказала?
- Сказала так – ударение не там поставила.
- Ну и зануда ж ты, Шурик: не зря от тебя все девки разбегаются…
- Точно, парни: вместо того, чтобы «бабу» трахнуть – он рассказывает ей, как это делается…
- Расскажи и нам, Шурик.
- И мы послушаем. С удовольствием…
- Да бросьте вы… Спели бы, что повеселее…
Иерихонская труба лукаво улыбнулась, резко взвизгнула и запела:
Я доярочка сама
звуть мене – Маруся.
В мене чорних брів нема,
та я не журюся.
Ей тут же отозвался неустойчивый басок танцора:
Я працюю чабаном
Звуть мене – Оникій.
В мене чорних брів нема,
зате хуй великий.
Небольшой всплеск веселья произошёл внезапно, продержался недолго. Тлеющее веселье угасло, так и не разгоревшись. И вскоре вся вечеринка мирно посапывала, кто где и, кто с кем; не раздевшись, оставив в стаканах недопитое, на тарелках недоеденное; в душах недосказанное наболевшее.
Спокойной всем ночи.
Утро вечера мудренее…
