А вот скажите, только честно: Прохор Капустин звучит гордо? Как и должно звучать имя Человека? Ведь «Человек звучит гордо. Это прекрасно – быть на земле Человеком!..»- как утверждал классик. Ой, вот только не врите и не говорите, что «Прохор Капустин» - гордо. Не гордо совсем, а даже смешно чуточку, потому что «Прохор» - уж очень архаично как-то, а происхождение фамилии «Капустин» ну никак не назовёшь героическим или загадочно иностранным. Вот и приходится с такими «выходными данными» маяться человеку всю жизнь, ни на что не надеясь в перспективе. Можете вы себе представить президента какой-нибудь там страны, пусть даже самой завалященькой, чтобы его так звали? Да что там – Президент! Ну, можете вы себе представить главу какой-нибудь фирмы, пусть даже по производству туалетной, скажем, бумаги, зовут которого именно так? И совершеннейшей латкой из парчи на ситцевых его имени и фамилии было отчество: Иннокентьевич! Ну вот надо же было покойным родителям, отцу особенно, так расстараться!
С годами Проша смирился, и голову его даже не посещала мысль, что исправить это – элементарно: просто поменять паспорт. Поменять и стать совершенно другим человеком, потому как известно, что имя тащит за собою судьбу человеческую.
Так вот и жил он на Проспекте Сталеваров в своей двухкомнатной с высокими потолками, от родителей доставшейся. С работой никогда особо не заморачивался, она всегда была. Всегда, как пришёл из армии, как похоронил отца с матерью с разницею в два месяца, так и жил, так и работал… И в горячем цехе на местном комбинате поработал, недолго, правда. И грузчиком в мебельном магазине был. И приёмщиком стеклотары постоял с полгода, наверное. Но даже сам не замечал, как работы менялись. Потому что всё равно всё было одинаково в его одинокой жизни. Приходил с работы, мылся – это мамина заслуга, она его к чистоте приучила. Жарил картошку с салом или колбасой, ужинал и садился смотреть телевизор. Когда там, в телеэфире, уж совсем скучно было, шёл на улицу и бродил без дела до темна. А потом возвращался домой и спать ложился, потому что завтра нужно было рано вставать, чтобы не опоздать на работу – к этому его папа приучил, никуда не опаздывать.
Друзей завести не получалось, сам не знал он почему. Появлялись какие-то приятели, но потом то женились, то переезжали куда-нибудь. И Проша снова один оставался. Ухаживать за девушками тоже как-то оно того… Стеснялся он их. Однажды, когда с одной из них зашло дальше, чем с другими, в самый ответственный момент, когда он прямо даже что-то почувствовал, она его спросила: «Ты что, в первый раз. Что ли?.. Сосунок… И руки у тебя какие-то потные». Всё на этом и закончилось. И больше пробовать не стал. Да и баловство всё это. Отец ещё так говорил про женский пол.
Книжки читать Прохор даже не пытался. Ему всегда казалось, что это занятие для всех скучное. И те, кто читает книжки эти, только притворяются, что это интересно, чтобы о них думали лучше, чем они есть на самом деле. А на самом деле чувствовали они то же самое, что и Прохор: скуку смертную и неправду тех, кто книги те пишет. Потому что писали они о том, чего никогда в своей жизни не видели, чего никогда не испытывали, о чём никогда не думали, а думать начинали только когда писали эти слова. Вернее – не так: делали вид, что думают. И были те мысли не интересны Проше, потому что сам он уже об этом давно думал, прошёл уже это как-то внутри себя, пока слонялся долгими вечерами по улицам своего города и заглядывал в окна домов и лица прохожих.
Так вот и в тот вечер шёл по городу, смотрел по сторонам. Далеко сегодня забрёл, почти на окраину. А там больница стоит, как сказочная избушка вросла почти по самые окна в землю. А за одним оконцем сидит старушка, беленькая такая, чистенькая. Смотрит прямо на Прошу и улыбается ему беззубым ввалившимся ртом. Ну, точно, ему прямо улыбается! Взял Прохор да и помахал ей рукою. А она ему ответила, тоже помахала.
Сам не зная, почему, подошёл Прохор к воротам, потянул на себя калитку. Закрыто. Потому что поздно уже, наверное. Ещё подёргал. Вышел из будочки сторож:
- Ты чего, милок? Поздно уже. Закрыто для посетителей. Завтра с одиннадцати до часу и с четырёх по полседьмого часы приёма.
Больше спрашивать было не о чем, всё сторож сказал. Но Прохор спросил:
- А за окном там бабушка на первом этаже сидит. Она меня ждёт. К ней можно? Хоть под окошком постоять?..
- Э, милок, у нас тут только такие бабушки и дедушки и лежат. Одинокие. К ним никто и не ходит. Завтра приходи. Она тебе рада будет. И другие тоже. Она потом им будет рассказывать, что сын у неё нашёлся. Или внук… - развернулся и прочь от ворот пошёл.
Назавтра Прохор рано встал, раньше, чем обычно. И всё перед глазами лицо той старушки в оконце стояло. Хотел перед работой, а потом вспомнил, что с одиннадцати… И пошёл на работу. И отработал весь день, а лицо то в окне всё видел и видел. После работы уже взял у Нельки из овощного мандарины, яблоки и один авокадо зачем-то. Да прямо с работы, не заходя домой, поехал туда, на окраину, в больницу, куда редко кто приходит, и где многие ждут. Сына. Или внука.
Всю дорогу бежал почему-то, словно опоздать боялся. И не думал даже, что скажет той бабушке. Просто уверен был, что она его сразу узнает и вспомнит. И обрадуется очень. И снова своим ртом беззубым милым улыбнётся. И обязательно ладонью своею сухой старушечьей по щеке погладит. А он будет возле неё сидеть, чистить ей мандарины и яблоки и смотреть, как она их ест…
Ворота во двор больничный, с клумбами, были открыты. Сторожа вчерашнего возле них не было. Проша сразу же к главному входу пошёл. А навстречу ему из тех дверей каталку больничную вывезли, белой простынёй прикрытую…
… И оборвалось что-то внутри, и пакет в руках порвался: раскатились мандарины и яблоки по асфальту. Последним упал авокадо…
… Дёрнул Проша ту простыню, а под нею увидел белое лицо вчерашней бабушки-старушки. Только глаза закрытые. Но она всё так же ему улыбалась…
