И снился ему какой-то длинный, тёмный и розовый день. Как будто где-то он в поле или на лугу: рассмотреть точно не может, потому что стоит против солнца, а оно, хоть и не яркое, а всё равно метит прямо в глаза. И приходится щуриться, чтобы всмотреться.
И чуть левее солнца и ближе к нему, кажется, женщина стоит. Вся в белом и длинном. Только уж очень странно стоит, словно бы земли даже не касается, и, как дневное жаркое марево, чуть колышется фигура её. Он вглядывается, вглядывается, чтобы лицо разглядеть. Будто бы Оля. Но её давно уже нет с ним рядом. И вообще на земле нет. Умерла. Давно уже. С тех пор он – один. Один на всём белом свете, хотя два раза после её ухода и женился. Легко женился. И расставался с женщинами этими так же легко. И забывал сразу же, как только они за порог выходили. А вот Олю помнит. Столько лет уже. Даже запах её, чистый и розовый словно, помнит.
И детей от жён своих он никогда не хотел. Даже не думал об этом. Это, наверное, потому, что Оля ушла от него и сына их с собою забрала, который даже родиться не успел, а так и утих под сердцем у матери. Поэтому, когда хоронил её, то знал, что двоих хоронит – всю свою семью.
С тех пор розовый тёмный день ему часто снится. И подушка всегда, после этого сна, мокрой бывает. И живётся весь день тогда как-то через силу, невмоготу жить ему. Кажется, вот поплачь сейчас, дай слезам волю – легче станет. А наяву не плачется, даже если заставляешь себя. Так и кипит всё внутри, а потом замирает. До следующего раза, до следующего сна.
Он однажды про сон этот, странный и тягучий, маме рассказал. Неожиданно, даже для самого себя неожиданно. Как-то вдруг пришёл к ней, соскучился и рассказал. Говорить про это было неловко, даже стыдно немножко: взрослый здоровый мужик, а тут такая нелепица. А мама слушала его, слушала внимательно, чуть склонив набок голову, и смотрела на него Олиными глазами. Потом, когда он уже замолчал, долго ничего не говорила, а всё смотрела, смотрела, лишь спустя какое-то время почти прошептала:
- Это она тебя всё ещё любит, сынок, и к себе зовёт. Но ты не торопись, поживи ещё.
- Это трудно, мама, жить без неё, - он отвечает.
- Так ведь, если душа в человеке не дремлет, а живёт, ей всегда трудно, милый. Она всё и всех видит. И страдает за всех, потому что помочь хочет. Живи, терпи…
- Для чего же терпеть, если т а м, наконец, с нею встречусь?
- А если раньше времени положенного встретишься, то не станет такая встреча радостью для обоих. Она вечно корить себя будет, что раньше времени тебя из жизни увела. Неправильно это. И затоскуют тогда обе души ваши. Так в Вечность с тоской своею и канут.
- Ну и пусть с тоской, зато рядом, вечно…
- Что ты, что ты, родной! Когда две тоски рядом, - это хуже любой пытки! Не говори так и не думай даже. Когда душа во благо кому-то страдает, то растёт, сама над собою растёт. Тоска же – другое совсем. Тоска ядом душу человеческую напояет. И мертвеет душа тогда, так никому благо и не принеся.
- Мутно говоришь, мама, непонятно…
- Тогда тебе тем более ещё рано уходить… туда, коли не понимаешь. Пока у человека на земле вопросы остались, покинуть её для него – раньше времени. Вот когда самую главную Истину обретёшь, тогда и прощаться со всеми можно.
- И в чём же она, эта Истина, мама?
Мама светло и нежно так улыбается, как Джоконда или Дева Мария, когда на иконах на младенца Христа смотрит, и говорит:
- Ну, так ведь и я ещё здесь. А значить это, что и мне самой та Истина до конца не ясна пока.
- Тогда… не надо знать этой Истины. И будем жить вечно. Стало быть, Оля обрела ответ, коли ушла так рано?
- Нет, сынок, ранний уход совсем ещё не значит, что человек Истину увидел. Истина... Какая она? Тоже не ведаю. Только одно скажу: печальна она и радостна одновременно… Что же до того, чтобы вечно не знать ответа, потому и жить вечно, - тоже неверно, думаю. Незнание не есть счастье. Всего лишь Покой. Камни у дороги вон покойно лежат. Но разве счастливы они от того, что почти вечны?
- Тогда выходит, что обретение Истины – величайшая трагедия, которую переживает в своей жизни человек?
- Не так это, ребёнок мой, не так! – уже почти восклицает мама. И глаза её светлы и так далеки сейчас от всего вокруг, что кажется, - вот ещё самую малость, и она обретёт ту самую Истину, о которой так вдохновенно говорит в эту минуту. - Мне кажется, что в момент обретения человек даже не понимает, что душа его с телом расстаётся. Только чувствует он безграничное счастье и полёт. Простирает руки душа и летит к самому яркому свету, к Солнцу. И оно тогда не сжигает, не испепеляет. И падает тогда Солнце в объятия Души, и она обнимает его и прижимает к самому сердцу…
… И уже следующей же ночью плыла женщина над лугом. И это точно была Оля. Он же, маленький совсем, бежал рядом и в лицо ей заглянуть пытался. Улыбалась она и говорила:
- Не ходи за мной. И не тоскуй. Увижу – рассержусь…
|