Он с этим жил давно.
Предвзятость к себе он почувствовал в детсаду: воспитательница, со всеми добрая и улыбчивая, с ним – строгая, брала его за ухо и говорила: «Твоё место даже не второе!» и отводила его в конец ряда детских пар, выстроившихся для уличной прогулки.
В младших классах его обходили стороной; его не приглашали участвовать в концертах и утренниках, давали понять его ущербность. В старших классах его ущемляли, с ним не хотели дружить; до последнего звонка он просидел один за партой в тёмном углу класса.
Офицеры и прапорщики в армии игнорировали его, в строю сослуживцев он был тем, на ком оканчивался расчёт.
В институте ему нравилась староста группы, видная, красивая веснушчатая девушка с густой копной медно-каштановых волос. Она при всех заявила: «Что с него взять, убого!», когда подруги сообщили ей по секрету, что он с неё не сводит глаз.
Впервые он затаил обиду, обиду на всех и у него открылось второе зрение. У него открылось новое зрение: он начал видеть кое-что, порочащее окружающих. Это было похоже на соломинки, тени снов, их он ловил, складировал, бережно хранил, как некое знание, знал, оно когда-то пригодится.
По распределению он уехал в другую область. Его назначили начальником крупного подразделения, и он сказал себе: вот и пробил твой звёздный час! Ему впервые не указывали на его место, будто щенку, не тыкали носом в грязь. Теперь он отыскивал у окружающих соломинки недостатков, указывал на них, ставил на место, тыкал носом.
Казалось бы, живи да радуйся, - ты теперь царь горы!
Чувствовать себя триумфатором мешало, как кое-что плохому танцору, то, что он категорически не хотел замечать у себя в уретре – бревно…
