поступлю в Щуку.
Выждав паузу после своего устного манифеста, повернулся к Веронике и с обезоруживающей улыбкой предложил:
- А давайте поставим «Ромео и Джульетту». Назовём на современный лад: «История Ромки и Юлии». Вместо декораций используем коробки. Каждая сторона – новая картинка, как в детских кубиках.
- Уж лучше тогда «Чайку», там авангард оформления будет абсолютно оправдан, - рассмеялась оторопевшая было от напора новенького Вероника.
- А можно, - легко согласился Иван. - И нужны будут два деревянных табурета как символ симметричной примитивности человеческих взаимоотношений.
- Что ж, Иван, будем знакомы, меня зовут Вероникой Тихоновной.
- Вам не идёт и выговаривать долго. А фамилию можно узнать?
- Радова.
- Вам пойдёт имя Радоника, с ударением на второй слог.
- Вот когда поставишь свой первый спектакль, тогда и разрешу тебе так меня называть, а пока изволь, как все, Вероникой Тихоновной.
С этого момента все «кружковцы» за глаза называли её не иначе, как Радоникой. Все без малого …надцать лет…
Слёзы кончились. Вероника открыла жестяную коробку, отыскала фиолетовый треугольник с именем «Иван». Подожгла найденной в этой же коробке зажигалкой и воткнула уголком между мелкими камешками. Треугольник горел ярко и быстро пока не превратился в тёмную кляксу на серых камнях.
На светло-зелёном треугольнике значилось имя «Леся». Вероника Тихоновна печально улыбнулась, вспомнив появление Олеси в её театре. Шёл сентябрьский набор. На улице ещё было довольно тепло и желающие записаться в кружки шли в клуб неохотно. В коридорах большого здания послевоенной постройки царила гулкая тишина, каждый шаг сопровождался эхом.
Неожиданный стук в дверь заставил Веронику вздрогнуть.
– Войдите! - вскрикнула она из-за своего стола, который как бы венчал перекладину большой буквы П, образованной обычными для любого класса ученическими столами. Это была своеобразная выгородка, обозначавшая сцену, т.к. на третий год существования кружок уже носил громкое имя театрального.
В приоткрывшуюся щель просунулась сначала крупная кудрявая голова, сверкнула тёмными глазищами, а потом распахнулась настежь дверь и в проёме появилась мощная фигура довольно крупной девочки.
- Тут в Мельпомены записывают? – громким зычным голосом спросила она.
- Не то чтобы сразу в Мельпомены, но в театральный кружок записывают здесь. Заходи, девочка, - заулыбалась Вероника, отмечая в пришедшей «грацию циркового силача», - проходи поближе, присаживайся. Как тебя зовут?
- Эля. Зовите только так, я на Нелю не откликаюсь.
- Хорошо. Я запомню, а меня…
- Как вас - я знаю, - перебила Эля.
- Замечательно, - несколько опешила от напора Вероника Тихоновна. – Прочти мне какое-нибудь стихотворение.
- Наизусть? А можно не школьное?
- Конечно, внешкольное даже лучше.
- Только я читать стоя буду. Мне сидя неудобно. У меня сидя голос не разворачивается, - громогласно объявила Эля, с грохотом отодвинула стул, встала на середину импровизированной сцены, поставив ноги на ширину плеч. Её высокие скулы, смуглая кожа, крупная крепкая фигура – всё говорило об азиатских корнях. Ну просто дочь какого-то хана времён Золотой орды.
- Асадов, - рявкнула Эля, - «Хулиган».
Звучало как обвинение. Вероника стиснула зубы, чтобы не засмеяться и тем самым не обидеть решительную девочку.
- Он был грозою нашего района,
Мальчишка из соседнего двора, - громко начала Эля угрожающим тоном.
Вероника Тихоновна почему-то не любила стихов Асадова, но Элю слушала внимательно, помечая в блокноте: «Эля – патриотическая, военная тематика».
Эля читала напористо, даже агрессивно: звук «р» громом раскатывался по комнате, каждое слово сопровождалось жестом, глаза метали молнии. Да, сидя это читать было нельзя. Это сидя даже слушать было трудно. К концу декламации в висках у Вероники стучало и желание закрыть ладонями уши стало почти непереносимым.
- Скажи, Эля, а почему ты выбрала именно это стихотворение? Что тебе в нём понравилось?
- Так это… Оно же про любовь. Вот.
- Понятно. Эля, я тебя пока записываю в группу чтецов. У тебя голос громкий, но есть некоторые особенности дикции, над которыми надо поработать. В спектаклях ты тоже будешь участвовать, но пока не в главных ролях. Согласна?
- Ага. А концерты вести?
- Это пожалуйста. Праздников в клубе бывает много, так что на роль ведущей вполне можешь претендовать, - с облегчением выдохнула Вероника.
- А можно я подружку приведу в кружок? Она стесняется, и стихотворение я ей не успела подобрать. Да, и ещё… читает она тихо, не выразительно, но я её подучу.
- Тихо – это хорошо, приводи подругу. Не надо специально для меня что-то разучивать…
- Тогда я её сейчас притащу, мы рядом тут живем! - последние слова Эля уже выкрикивала от двери, которой девочка сильно хлопнула. Дверь от удара приоткрылась, жалобно поскрипывая.
- Господи, и двери досталось, - только вздохнула Вероника Тихоновна, не подозревая, какой её ждёт подарок.
Буквально через двадцать минут дверь была откинута могучей дланью решительной Эльки. В раме дверного проёма подсвеченная из коридора лучами заходящего солнца возникла живая картина, на которой воинственная дочь хана Кончака тащила добытую в бою белокурую рабыню на заклание. «Кончаковна» подтащила несчастную поближе к столу Вероники и усадила на стул. Сине-серые глаза белокурой девчушки смотрели тревожно, прямые, до плеч волосы были спутаны ветром, угловатая фигурка в джинсах и сером свитерке замерла в напряжённой позе.
- Притащила, - провозгласила Эля, нависая над своей хрупкой добычей, и чувствительно толкнула худышку в плечо.
- Здравствуйте, - негромким чистым голосом произнесла девочка и вжала голову в плечи.
- Эля, я вас попрошу подежурить в коридоре, последите, чтобы нам никто не помешал, - попросила Вероника, которой стало жалко эту жертву преданной дружбы Эли.
- Я лучше здесь, - заупрямилась та.
- Нет, моя хорошая, у нас такое правило: собеседование только наедине. Ты ведь одна со мной разговаривала?
- Ну раз правило… Я того. Подежурю, - Эля вышла в коридор и плотно закрыла дверь.
- Деточка, как тебя зовут?
- Олеся.
- Прочтите мне, Олеся, какое-нибудь стихотворение наизусть.
- Можно Лермонтова? «Парус»?
- Конечно можно!
- Сидя читать или лучше встать?
- Как тебе удобнее.
- Тогда сидя, - благодарно улыбнулась Олеся.
Девочка не читала стихотворение, она рассказывала о том, как парусу одиноко, как он наполняется силой в бурю, как умирает в штиль. О том, что покой, гораздо большее испытание, чем шторм. Олеся закончила, как и начала, глядя прямо в глаза Вероники, а та ничего не могла сказать, потому что боялась заплакать. Это была та самая магия, что заставляет сопереживать, сочувствовать, соучаствовать…
Тряхнув головой и закрыв глаза Вероника справилась с волнением:
- Олеся, а ты поёшь? У тебя голос такой грудной, мелодичный.
- Я люблю петь, - опять улыбнулась девчушка и затянула песню, любимую когда-то Амалией Борисовной. – То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит…
- То моё сердечко стонет, - поддержала вторым голосом Вероника.
Голоса тембрально были близки и зазвучали удивительно слаженно и стройно. Обе пели и получали удовольствие от самого процесса пения.
- Олеся, ты просто обязана ходить в нашу студию, театр – это твоё, поверь мне…
Она не стала актрисой. Выбрала профессию ветеринара, вышла замуж и уехала с мужем поднимать фермерское хозяйство.
Вероника опять заплакала, словно Олеся предала её мечту, разом перечеркнув три года работы в студии, а всё потому, что по мнению её родителей «театр – это бесперспективно»…
Сгорел и этот треугольник. А следом малиновый, Элькин. Напористая, властная, она закончила педагогический и занялась политической карьерой, потому что натура требовала бесконечных боевых действий и ораторских выступлений.
Начало темнеть. Пестрая клякса от расплавленных пластмассок становилась всё больше. Вот сгорел треугольник балагура и «дамского угодника» Федьки, который стал военным журналистом, Серёжки, худенького большеротого мальчишки, который замечательно изображал животных, а стал художником. Долго не хотел зажигаться прозрачный треугольник Нади, пугавшей своей безапелляционностью в вопросах морали. Как она доказывала во время обсуждения спектакля, что Катерина из «Грозы» Островского должна была быть наказана за измену мужу, пусть даже муж вовсе не стоил любви. Она не желала признавать Катерину «лучом света» и сочувствовать загубленной душе.
Чёрный треугольник, на котором Вероника еле разобрала буквы, принадлежал Маше. Маше, которая не хотела быть актрисой.
Она буквально влетела в комнату театрального кружка, словно занесённая порывом ветра.
- Я Маша, артисткой быть не хочу, но про театр мне интересно. Мне всё интересно, поэтому я пойду на журналиста учиться.
- А я Вероника Тихоновна. Это хорошо, что ты определилась с будущей профессией, но есть ведь радио- и тележурналисты. Хорошо поставленная дикция, правильная речь тебе здорово могут пригодиться. Так что ты попала по нужному адресу. Прочти мне наизусть стихотворение, которое тебе нравится.
Маша с удивительной природной грацией встала, расправила плечи и бойко отбарабанила «Письмо матери» Сергея Есенина. Ей впору было участвовать в соревновании на скоростное чтение текстов.
- Маша, ты говоришь в нормальном темпе, а почему стихи в твоём исполнении напоминают торопливую барабанную дробь?
- Ой, меня все ругают, что очень быстро читаю, но мысли у меня бегут ещё быстрее, язык их едва догоняет.
- А ты, прежде чем говорить, представь то, что называешь или описываешь. Сначала увидела – потом сказала. Попробуешь ещё раз?
Маша стала самым исполнительным актёром студии. Более того, отправившись поступать в Питерский университет «на журналиста», окончила факультет «сценического мастерства», а была приглашена на работу в один из театров чуть ли не на втором курсе.
Судя по последнему телефонному разговору (Маша поздравляла «дорогую Радонику» с днём рождения), профессия актрисы больше не устраивала, стала тесной, и несостоявшаяся журналистка решила поступать «на режиссуру».
Стало совсем темно. Вероника зажигала один треугольник от другого, то улыбаясь, то опять плача и вспоминая, вспоминая, вспоминая.
Она не заметила, как задремала, и проснулась только от августовского предутреннего ветерка, когда влажная от росы ветровка, стала холодной и жёсткой.
Всё тело затекло, так что путь до моста показался ей мучительным. По телефону она вызвала такси и быстро оказалась дома.
Ужасно хотелось есть. Не заходя в комнату, Ника прошла на кухню. Тушёнку, ясное дело, воришки забрали. Нашли и начатую бутылку коньяка, которую в этом доме издавна употребляли исключительно с кофе или крепким чаем как средство от простуды.
Пачку чая, макароны и пару банок кильки в томате ей всё же оставили. Приготовив себе чудовищное блюдо из макарон и кильки, Вероника неожиданно для себя самой с аппетитом поела, выпила большую кружку свежезаваренного зелёного чая… и поняла, что жизнь продолжается.
Эпилог.
За одну неделю, она уволилась «в связи с переездом на новое место жительства» и устроилась в библиотеку при клубе в родной деревне (хорошо, что не успела продать
