В первую же секунду после пробуждения стало ясно, что небытие, в котором он находился только что, было блаженным. Сейчас всё его естество наполняла тупая ноющая боль, от которой его затошнило. Его всегда тошнило от боли. Когда он в детстве сломал на качелях ногу, то его тоже тошнило, и он, захлёбываясь в стонах и плаче, требовал, чтобы ему немедленно принесли воды, но родители, принимая эту просьбу за бред в состоянии шока, лишь озлобленно озирались вокруг и кричали, где же эта чёртова скорая помощь.
Ему казалось, что он на дне глубокого колодца, а высоко над ним — потолок, какой-то странный, потому что выглядел не реальным, зыбким, словно бы проступавшим из параллельного мира. Наверное, дело было ещё и в остаточном действии наркоза, не выветрившимся из его организма и искажавшим восприятие реальности. Какие-то странные существа стояли подле него, светлые, как добрые инопланетяне в хитонах, что-то чирикающие на непонятном птичьем языке, и только минуты спустя он сообразил, что это женщины в белых халатах, должно быть, медсёстры. И речь их стала вроде бы понятной. Одна из них, увидев, что у него открыты глаза, крикнула с удивлением:
— Гляньте-ка, очухался! Света, а посмотри у него пульс.
Что-то холодное коснулось его шеи, но он не обратил на это внимания, потому что вдруг осознал, что лежит перед ними абсолютно голый, а они глядят на него без всякого стеснения и даже как бы посмеиваются над ним. Или это ему только казалось? Он попробовал руками заслонить пах, но не смог, потому что рук у него не было. Обе руки ампутировали ещё три дня назад, когда его после аварии привезли в клинику и положили на операционный стол. У него была ампутирована и левая стопа, полностью раздробленная. Половина рёбер была сломана — это случилось, когда (после страшного удара) ему в грудь вдавился руль. Его тогда тоже сразу же затошнило, и он, конвульсивно дёргаясь, выблёвывал из себя чёрные кровавые сгустки, ещё не понимая, что от следующего удара ехавшего сзади автомобиля его закрутит в страшном водовороте и потащит в какую-то непроницаемую мглу, из которой он выберется только через трое суток. Просто чудо, что оба глаза остались целы — всё лицо его было изрезано осколками от лобового стекла.
Ощущать любопытные взгляды санитарок было нестерпимо мучительно, и он провалился в какое-то воспоминание, которое узнал сразу же, потому что оно его неприятно кольнуло. Это было помещение в ДК "Ростсельмаша", где на литературном семинаре обсуждали его новое стихотворение, ещё свежее, накануне написанное, которое он выложил на всеобщее обозрение, рассчитывая на благожелательные отзывы. Но отзывы были исключительно негативные. Особенно усердствовал Кляпов Андрей, ведущий литературного семинара. "Я убеждён, — говорил он, — что автору вряд ли бы стоило заниматься мифами прежних эпох. Все эти околодуховные темы давно перепеты нашими великими поэтами серебряного века. К тому же мне кажется (или, может, я не прав?), что автор пытается как бы кокетничать перед читателем своей учёностью, начитанностью, а это не есть хорошо..." Прочие участники семинара стояли перед ним плотной шеренгой, как изготовившиеся к атаке регбисты, и глядели на него жгучими ко́лющими глазами, которые были похожи на жерла рентгеновских установок, пронзающими его тело насквозь невидимыми лучами, не оставляя в нём никакой тайны, будто он был не сакральной личностью, как и всякий другой человек, а всеобщим достоянием, с которым можно было не церемониться, так как у него не было ни своей воли, ни своих прав на независимое существование.
И в какой-то момент всеобщий накат стал вдруг просто невыносимым, и он опрометью бросился прочь и как-то мгновенно оказался вне здания, внутри своей "Лады", и даже не стал этому удивляться, а просто вдавил до упора газ, выжимая из двигателя всю его скоростную возможность. А когда, выезжая на Большую Садовую, он вдруг увидел перед собой мощный бок разворачивавшейся "Сканиа", то успел даже подумать, что, может быть, этот вариант из всех прочих не самый худший. Он только не учёл возможностей своего организма, которому очень, очень, очень хотелось жить.
Потом его бесцеремонно перевернули на бок и стали ставить клизму. Он чувствовал, как из него в подставленное судно извергаются фекальные массы, и, беспомощный, обессиленный, не мог абсолютно ничего противопоставить такому насилию. Разве что куда-нибудь убежать? Но куда? Опять в эту аудиторию со жгучими рентгеновскими глазами, где весь мир заслоняет смеющееся лицо Андрея Кляпова — толстое, надменное, самодовольное? Эти нравственные мучения были гораздо сильнее, чем те, физические, что он испытывал в эти минуты. И тогда он закрыл глаза и... умер. Небытие, которое он полчаса назад назвал блаженным, обняло его, как материнская длань...
У него не было родственников. Забрать его тело из морга было некому. Его похоронили на больничном кладбище в безымянной могиле среди прочих бомжей. На холме поставили только табличку с короткой надписью "331-й".
23.07.20 г.
