Август

            Бывают дни, когда я не сижу дома. Странный зов манит меня из какого-то далёка. Делать нечего — я выхожу на двор, где в глубине под тенистыми клёнами сидят за столом мужики. Они играют в домино. Когда я к ним подхожу, они поворачивают ко мне лица, вялые от жары.
            — Далеко собрался, Михалыч? — интересуется Фрол.
            — Так, прогуляться, — отвечаю.
            — А кричать не будешь?
            Мужики смеются, переглядываются.
            — Это как получится.
            Мы утрачиваем взаимный интерес, и я иду дальше. Впереди овраг, про который ходят слухи, будто его хотят засыпать, чтобы проложить суперсовременную трассу для автомобилей. В его глубине течёт ручей. Он небольшой — метра в три шириной, и полтора-два в глубину. Там есть излюбленное рыбаками место — под ивами, с большим плоским камнем, про который так и хочется сказать, что он придуман для размышлений о жизни. К счастью, сегодня там никого. Я сажусь на камень. Ноги мои почти у воды. Если станет совсем невмоготу, можно опустить их в спасительную прохладу. Я прихожу туда, чтобы смотреть на бегущую воду. Некоторые любят смотреть на огонь. Но вода мне нравится больше. В ней какая-то природно-стилистическая полнота. Кажется, что в момент созерцания ничего в жизни больше не нужно. Не нужно ходить на работу, заколачивать деньги, копаться в автомобиле, смотреть телевизор, курить...
            Вода в ручье прозрачная, как слеза. Но в зависимости от того, куда смотришь, она кажется то тёмной, то светлой. Дно большей частью покрыто битым песчаником. Кое-где пятна песка. Из чёрного грунта торчат водоросли, которые извиваются под быстрым течением. Иногда в ту или иную сторону проплывает рыба — крупная и помельче. Видны их тёмные чуткие спины. Большей частью это караси, заходящие сюда из Дона с целью кормёжки. Ручей мне кажется кровеносной артерией, питающей организм окружающей местности. Без него здесь было бы совсем худо. И мне без него тоже было бы совсем худо. Он мне как брат. Когда я опускаю в него ноги, мы становимся как единое целое. Мне даже не надо смотреть в даль, чтобы точно знать, что там происходит. Ручей сам рассказывает мне, что вокруг происходит.
            Я вижу бескрайние поля, заброшенные хлеборобами. Перелески. Неровные квадраты дачных участков, разделённые нитками дорог. Мелкий смерчик несёт пыль кому-то в подарок. Трепещет на верёвках бельё. Полная женщина в светлом платье идёт через поле. В руках у неё грабли. Две собаки трусцой бегут по тропинке, опустив носы почти к самой земле. Всё мне кажется гармоничным, цельным, ни один элемент нельзя убрать из картины, чтобы не нарушить её безусловного совершенства.
            Но картина, наполненная миром, такой бывает не всегда. Сегодня что-то колет в моё сердце, и я, приглядевшись, вижу, что с моим другом тополем, стоящим километром ниже по течению, беда. Бензопила расчленяет его могучее сильное тело, и капли чёрного масла падают на землю из плохо отлаженного механизма. Крик беззвучной боли наполняет моё естество, а потом ведёт дальше — туда, где от вековых лесов остались только пни, и потерянные белки мечутся там и сям в поисках утраченного жилища, туда, где жирная плодородная почва завалена мусором — необъятная, до самого горизонта, свалка, над которой кружит вороньё, туда, где земля пропитана нефтью, и в чёрных масляных лужах умирают утки и журавли, туда, где в кричащую от ужаса реку рычащие самосвалы сбрасывают гигантские гранитные глыбы. Во мне уже не только боль несчастного тополя, раздирающая грудь, во мне бесконечный ядовитый зуд, терзающий весь мой земной организм, как миллионы персональных бензопил, придуманных исключительно для того, чтобы резать, мучить, пилить, убивать... Мне кажется, что в мире нет ничего, кроме боли, что боль — завершающий финал любой эволюции...
            Но потом всё это неожиданно обрывается, потому что кто-то бьёт меня по спине, хватает за руку, и я вижу, что рядом стоят давешние мужики. У них озабоченные лица.
            — Ну, будет, будет, Михалыч! — говорит Фрол.
            Сердце у меня бешено колотится, в груди не хватает воздуха. И, кажется, над моей головой всё ещё звучит душераздирающий вопль. Я ли кричал? Земля ли кричала?.. Кто-то протягивает мне фляжку с водой. Я пью, но напиться не могу. Вода падает не в меня, а в какую-то иссохшую бездну, чтобы там исчезнуть навсегда. Меня под руки ведут обратно в город.
            — Ну, будет, будет! — говорил опять Фрол.
            Ручей остаётся позади. Он не может идти вместе с нами, он не может укрыться в моей квартире. Его квартира здесь, в овраге...